Синяя борода - Курт Воннегут

Так какому из пациентов я был более необходим той ночью?

Ну, для особы, торчащей на таблетках, я не мог сделать ничего, что бы она не смогла сделать сама, лучше ли, хуже ли. Так что я вернулся с пустыми руками к Шлезингеру, и мы немного поговорили о его путешествии в Польшу. А что? Чем бы дитя ни тешилось.

Вот какое решение проблемы наркомании в Америке предложила пару лет назад жена нашего президента: «Просто скажи „нет“»[65].

Возможно, мадам Берман и могла сказать «нет» своим таблеткам, но вот бедняга Шлезингер ничего не мог сказать собственному телу, которое само производило опасные химические соединения и выбрасывало их ему в кровь[66]. Ему ничего не оставалось делать, как думать странные мысли. Я какое-то время сидел и слушал, пока он с жаром объяснял, как прекрасно ему писалось бы, если бы только удалось уйти в подполье или угодить в польскую тюрьму, а также что книги Полли Мэдисон — величайшее явление в литературе со времен «Дон Кихота».

Один раз он ему удалось ее здорово поддеть, хотя я сомневаюсь, что он имел это в виду, уж слишком восторженный вид был у него в этот момент. Он назвал ее «Гомером для девчонок в гольфах».

Давайте уж разделаемся раз и навсегда с достоинствами книг Полли Мэдисон. Чтобы разрешить лично для себя этот вопрос, я обратился посредством телефона к владелице книжного магазина и к библиотекарше из Ист-Хэмптона, а также к парочке вдов моих прежних дружков — абстрактных экспрессионистов, у которых теперь внучки соответствующего возраста.

Все они сказали примерно одно и то же, то есть, вкратце, вот что: «Полезно, откровенно, разумно, но с литературной точки зрения — не более чем ремесленная поделка».

Так что вот так. Если за Шлезингером придут из психушки, то лучше бы ему не рассказывать, что он все лето провел в обнимку с собранием сочинений Полли Мэдисон.

Также ему не стоит упоминать, что еще мальчишкой он накрыл своим телом японскую гранату, и с тех пор не раз гостил в желтом доме. Похоже, что природа наделила его не только талантом к складыванию слов, но еще и на редкость вредным часовым механизмом, который сталкивает его в безумие каждые года три, или около того. Бойтесь богов, дары приносящих!

Прежде чем заснуть в ту ночь, он объяснил, что он такой, какой есть, и ничего не может с этим поделать, как бы ни старался — что он «такой вот атом».

— И пока меня не засунут в Великий Ускоритель, Рабо, — сказал он, — придется мне таким вот атомом и быть.

— Ведь что есть литература, Рабо, — сказал он, — как не печатный листок с отчетом о событиях из жизни атомов, до которых никому во вселенной нет дела, кроме горстки других атомов, подцепивших заразу под названием «разум».

— Мне теперь все ясно, — заявил он. — Я все понял.

— Ты в прошлый раз говорил то же самое, — напомнил я ему.

— Ну так, значит, мне еще раз все ясно, — сказал он. — Мое предназначение на Земле сводится к двум задачам: обеспечить книгам Полли Мэдисон признание, подобающее столь великим произведениям литературы, и опубликовать мою собственную теорию революций.

— Ага, — сказал я.

— Что, ерунду говорю?

— Да.

— Прекрасно, — сказал он. — Два монумента мне предстоит воздвигнуть! Один — ей, а другой — себе. Через тысячу лет люди будут читать ее книги и изучать теорию революций Шлезингера.

— Неплохо, — сказал я.

Тогда лицо его приняло хитрое выражение.

— Я ведь тебе не говорил, в чем состоит моя теория? — спросил он.

— Нет.

Он постучал пальцем по своему виску.

— А это потому, что она все это время сидит запертой в этом вот амбаре для картошки, — сказал он. — Ты, Рабо, не единственный старик, который приберег самое лучшее на потом.

— Что тебе известно про амбар для картошки?

— Ничего! Честное слово, ничего не известно. Но зачем еще старик станет запирать что-то на замок, на замок? Только чтобы приберечь самое лучшее на потом. Атом атома видит издалека.

— Ну, в моем амбаре не самое лучшее и не самое худшее. Вряд ли достаточно прекрасное, чтобы быть лучшим, но и не такой полный ужас, чтобы называться худшим. Хочешь узнать, что там?

— Конечно, если ты хочешь мне рассказать.

— Самое бессмысленное и вместе с тем самое исчерпывающее слово из всех слов, — сказал я.

— А именно?

— «Прощайте».

Гуляем!

И кто же готовит еду и стелет постели для моих удивительных гостей?

Незаменимая Элисон Уайт! Как хорошо, что мадам Берман уговорила ее остаться!

И хотя мадам Берман утверждает, что создала уже девяносто процентов очередной эпопеи и, стало быть, вскорости переберется обратно в Балтимор, Элисон Уайт больше не собирается бросать меня в одиночестве. Во-первых, фондовая биржа обвалилась две недели назад, и это обстоятельство сильно понизило спрос на услуги экономки здесь в округе. А во-вторых, она снова беременна, и на этот раз собирается выносить плод до срока. Так что она умоляла меня разрешить ей и Целесте остаться по крайней мере на зиму. Я сказал ей:

— По крайней мере не соскучимся!

Кажется, мне следовало рассыпать по пути следования этой книги крошки в виде дат, например: «Сегодня — день Независимости[67]», или «Говорят, у нас самый холодный август за всю историю — возможно, тому виной дыра в озоне над Северным полюсом», и тому подобное. Но я же не знал, что вместе с автобиографией пишу еще и дневник.

Так что отмечаю здесь, что начало сентября было уже две недели назад, как и обвал на бирже. И — р-раз! Кончилось наше процветание! Р-раз! Кончилось наше лето!

Целеста с друзьями снова ходит в школу. Она попросила меня сегодня утром рассказать ей про вселенную. Им задали домашнее сочинение.

— А почему я? — спросил я ее.

— Вы же каждое утро читаете «Нью-Йорк Таймс», — ответила она.

Пришлось ей сказать, что в начале всего вселенная была размером с клубничину, весила десять фунтов, а за семь минут до полуночи три триллиона лет назад вдруг рванула.

— Я серьезно! — сказала она.

— К тому, что я прочел в «Нью-Йорк Таймс», мне добавить нечего, — сказал я.

Пол Шлезингер послал за своей одеждой и писательскими принадлежностями. Он трудится над первой в жизни документальной книгой, к которой уже придумал название: «Верный способ произведения успешных революций в любой области человеческих начинаний».

Вот в чем там дело. Шлезингер, внимательно изучив всю историю человечества, якобы установил, что головы большинства людей закрыты к восприятию нового, пока за дело не берется команда по раскрыванию людских голов, причем весьма определенного состава. До тех пор все продолжают жить в точности так же, как жили всегда, какой мучительной, безнадежной, несправедливой, нелепой и тупой ни была бы их жизнь.

В команде непременно должны быть представлены специалисты трех видов, продолжает он, иначе революция — неважно, какая, будь то в политическом устройстве, в науке, в искусстве — обречена на провал.

Самая редкая из специальностей, по его словам — настоящие гении, люди, которым в голову приходят идеи, обладающие явными достоинствами и при этом не являющиеся общеизвестными. «От гения, который трудится в одиночку, отмахиваются, как от чокнутого», говорит он.

Представителя второй специальности найти гораздо проще: это высокообразованный гражданин, пользующийся уважением в обществе, который понимает и ценит свежие мысли гения и свидетельствует, что тот вовсе не безумен. «Человек такого склада сам по себе лишь во всеуслышание призывает перемены, но не может описать, какие формы эти перемены должны принять».

Третьей специальностью обладают люди, способные объяснить что угодно, от простого и до самого сложного, так, что станет понятно кому угодно, вне зависимости от глупости и упрямства слушателя. «Их цель — казаться интересными и оригинальными собеседниками, и они ни перед чем не остановятся в ее достижении. Если же заставить их опираться только на собственные жалкие идеи, то всем становится ясно, что они — пустобрехи хуже деревенских собак».

Поехавший крышей Шлезингер утверждает, что все удачные революции, включая абстрактный экспрессионизм — то есть, ту, в которой принял участие и я, — были организованы именно таким набором действующих лиц. В нашем случае гением работал Поллок, для русских — Ленин, для христианства — Христос.

А если не удается подобрать подобную компанию, то о каких-либо серьезных изменениях в чем угодно можно вообще забыть, говорит он.

Представляете? В этом доме на берегу океана, таком пустом и лишенном жизни всего несколько месяцев назад, вызревают теперь: книга об успешных восстаниях, книга о чувствах, испытываемых небогатыми девочками по отношению к богатым мальчикам, а также книга воспоминаний художника, все картины которого осыпались со своих холстов.