Синяя борода - Курт Воннегут

А если не удается подобрать подобную компанию, то о каких-либо серьезных изменениях в чем угодно можно вообще забыть, говорит он.

Представляете? В этом доме на берегу океана, таком пустом и лишенном жизни всего несколько месяцев назад, вызревают теперь: книга об успешных восстаниях, книга о чувствах, испытываемых небогатыми девочками по отношению к богатым мальчикам, а также книга воспоминаний художника, все картины которого осыпались со своих холстов.

И к тому же у нас на подходе младенец!

В окно мне видно простого мужика, оседлавшего небольшой трактор, за которым по моему газону с безумным треском волочится связка косилок. Все, что я о нем знаю — это что зовут его Франклин Кули, что он владеет древним двухдверным «Кадиллаком» цвета детской неожиданности, и что у него шестеро детей. Мне неизвестно даже, умеет ли он читать и писать. В сегодняшней «Нью-Йорк Таймс» говорится, что сорок миллионов американцев не умеют читать и писать. Неграмотных в этой стране в шесть раз больше, чем армян во всем мире! Их так много, а нас так мало!

Догадывается ли Франклин Кули, несчастный тупой уродец с шестью детьми и с трескучей какофонией косилок в ушах, какую гигантскую работу делаем мы в этом доме?

Да, а знаете, о чем еще пишут сегодня в «Нью-Йорк Таймс»? Генетики получили неопровержимые доказательства, что мужчины и женщины происходят из различных рас: мужчины зародились в Азии, а женщины — в Африке. То, что при встрече они оказались способными на взаимное скрещивание — не более, чем совпадение.

Женский клитор, если верить рассуждениям в газете — рудимент копулятивного органа завоеванной, порабощенной, опошленной и выхолощенной расы человекообразных, более слабой, но отнюдь не менее разумной!

Пора отказываться от подписки!

25

Возвращаемся в Великую Депрессию!

Короче, вот что: Германия напала на Австрию, потом на Чехословакию, потом на Польшу и Францию, а в результате в далеком городе Нью-Йорке бесславно пала моя жалобная жизнь. «Кулон Фрер э Сье» закрыли свое представительство, и я потерял работу в агентстве — в скором времени после мусульманского погребения, которого был удостоен мой отец. Тогда я подал заявление в американскую армию, еще ни с кем в тот момент не воевавшую, и неплохо сдал экзамен на профессиональную пригодность. Великая Депрессия продолжала свирепствовать, а армия в нашей стране все еще представляла собой весьма избранную семью, так что мне повезло, что меня приняли. Помню, как сержант в призывном центре на Таймс-сквер дал мне понять, что мои перспективы в качестве члена этой семьи были бы более светлыми, если бы я изменил свое имя и фамилию на что-нибудь более американское.

Помню даже, в чем состояло его искреннее предложение — чтобы я переименовался в Роберта Кинга. Представьте себе: вот сейчас кто-нибудь вторгся бы незаконно на мой пляж, уставился в изумлении на этот особняк, и ему пришел бы в голову вопрос: кто же это настолько богат, чтобы позволить себе такую роскошную жизнь — а ответом на этот вопрос могло бы быть «Роберт Кинг»

Но армия приняла к себе именно Рабо Карабекяна — и вскоре я выяснил, что было тому причиной: генерал-майор Дэниэл Уайтхолл, в то время командующий инженерными войсками, пожелал иметь свой портрет в парадном облачении и решил, что лучше всего с этим справится обладатель иностранной фамилии. Разумеется, никакой оплаты при этом мне, простому рядовому, не полагалось. О, как этот человек жаждал бессмертия. У него сдавали почки, и через шесть месяцев он собирался выйти в отставку, упустив таким образом возможность воевать в двух мировых войнах.

Одному Богу известно, что стало потом с портретом, который я писал для него вечерами, освободившись от обязанностей на курсах молодого бойца. Материалы я использовал самые дорогие, на них деньги он тратил с радостью. Вот вам и картина моей кисти, которая в самом деле может пережить «Джоконду»! Если бы мне тогда пришло это в голову, я бы придал ему на холсте загадочную полуулыбку, смысл которой был бы понятен мне одному: что он ухитрился дослужиться до генерала, так и не попав ни на одну из двух великих войн своего времени.

А другая моя картина, которая тоже имеет шанс так или иначе пережить «Джоконду» — это та огромная штуковина, которую я держу в амбаре[68].

Только теперь до меня доходит! Трудясь над портретом генерала Уайтхолла, в казенном особняке, принадлежавшем нашим вооруженным силам и едва ли уступавшем в великолепии вот этому, принадлежащему теперь мне, я играл роль типичного армянина! Тощий новобранец в услужении величественного паши больше двух сотен фунтов весом, который мог раздавить меня, как букашку, стоило ему только захотеть.

Я давал ему советы — да, коварные, с целью личной выгоды, но от этого не менее ценные, — не забывая перекладывать их лестью, к примеру: «Какой властный у вас подбородок. Но это вам, конечно, и так известно».

И именно следуя примеру бессчетных поколений бессильных советников-армян при турецких правителях, я возносил хвалу его мыслям, которые при этом вовсе не приходили к нему в голову. Например:

— Вы ведь наверняка думаете о том, какую важность приобретет разведка с воздуха, если вдруг придется воевать.

Разумеется, воевать к тому времени пришлось уже практически всем, кроме Америки.

— Да, — сказал он.

— Если можно, поверните голову самую малость влево, — продолжал я. — Превосходно! Иначе в глазницах слишком глубокие тени, а мне бы очень не хотелось терять такие глаза. Теперь, прошу вас, представьте себя на вершине холма на закате — вы обозреваете долину, которая станет назавтра полем битвы.

Он, насколько мог, изобразил требуемое, что означало, что говорить он теперь не мог — испортился бы весь эффект. Но мне-то, как зубному врачу, болтать ничто не мешало.

— Хорошо! Отлично! Идеально! Не двигайтесь! — вскричал я.

И как бы между прочим добавил, накладывая краски:

— Каждый род войск станет утверждать, что лучше прочих справляется с воздушной маскировкой, в то время как заниматься ею, без сомнения, надлежит инженерам.

А еще немного погодя я сказал:

— Художники ведь так хорошо понимают в маскировке. Уверен, что я — лишь один из многих художников, которые вольются в ряды военных инженеров.

И чем же увенчалось это коварное, вкрадчивое, левантийское искушение? Судите сами.

Портрет был представлен публике на церемонии, посвященной уходу генерала в отставку. Я к тому времени закончил курс молодого бойца и получил звание ефрейтора. Вооруженный допотопным «Спрингфилдом», я стоял в колонне других солдат перед трибуной, обтянутой лентами, на которую водрузили мольберт с картиной и с которой генерал произнес речь.

Он вещал о разведке с воздуха, и о преимущественном положении инженерных войск перед остальными во всем, что касается маскировки. А потом он заявил, что подписал последнее свое распоряжение, в котором новобранцам с, как он выразился, «живописным опытом» предписывается вступить в маскировочное подразделение под командованием, слушайте внимательно, «старшины Рабо Карабекяна — надеюсь, я правильно произнес фамилию».

Правильно, правильно!

Уже старшиной на военной базе Форт-Бельвуар я прочел в газете о смерти Дэна Грегори и Фреда Джонса в Египте. О Мэрили не было сказано ни слова. Умерли они как штатские, хотя и в военной форме, и удостоились уважительных некрологов, поскольку Америка все еще соблюдала в этой войне нейтралитет. Итальянцы еще не стали нашими врагами, а англичане, застрелившие Грегори и Фреда — нашими союзниками. Насколько я помню, Грегори в газете превозносили как самого известного американского художника. Фред предстал к Судному дню как ас Первой Мировой, хотя им и не был, и как один из первопроходцев военной авиации. Мне-то, конечно, было интересно, что стало с Мэрили. Она ведь была все еще молода и наверняка красива, и легко могла подобрать себе мужчину значительно богаче меня, который стал бы о ней заботиться. Не в моем положении было предъявлять на нее какие-то претензии. Платили в армии тогда гроши, и старшинам в том числе, а в лавке при военном городке Граалями не торговали.

Когда же и моей стране пришла пора идти на войну, как всем остальным, мне присвоили звание лейтенанта, и я служил — не воевал, а служил — на севере Африки, на Сицилии, в Англии, во Франции. Воевать же мне наконец пришлось на границе с Германией, где я немедленно получил ранение и был взят в плен, не сделав ни единого выстрела. Яркая белая вспышка.

Война в Европе закончилась 8 мая 1945 года. Наш лагерь для военнопленных русские захватить не успели. Меня и сотни других офицеров — из Англии, из Франции, из Бельгии, из Югославии, из России, из Италии, которая к тому времени перешла на нашу сторону, из Канады, Новой Зеландии, Южной Африки, Австралии, отовсюду — вывели строем из бараков и заставили маршировать в направлении еще не завоеванных лесов и полей. Потом наши охранники исчезли куда-то в ночи, и наутро мы проснулись на краю необъятной зеленой долины. Теперь там проходит граница между Восточной Германией и Чехословакией[69]. Сверху нам было видно, что в долине собрались тысячи людей — выжившие узники концлагерей, угнанные работники, безумцы, выпущенные из психиатрических больниц и преступники, выпущенные из тюрем, офицеры и солдаты всех армий, воевавших с немцами.