Синяя борода - Курт Воннегут

— То есть, мы могли бы тогда остаться любовниками? — спросил я в изумлении.

— Любовниками! Любовниками! — резко передразнила она.

На это раз эхо ее насмешек звучало под куполом как крики дерущихся дроздов.

— В любящих мужчинах у Мэрили Кемп недостатка никогда не было, — сказала она. — Отец меня так любил, что избивал каждый день. Игроки школьной футбольной команды меня так любили, что насиловали всю ночь после выпускного. Помощник режиссера в варьете Зигфильда меня так любил, что потребовал, чтобы я присоединилась к выводку его шлюх — иначе он выгонит меня и подстроит, чтобы мне плеснули в лицо кислотой. Дэн Грегори меня так любил, что спихнул вниз по лестнице, за то, что я послала тебе дорогих художественных материалов.

— Что?!

Тут она рассказала мне, как на самом деле получилось, что я стал подмастерьем у Дэна Грегори.

Я был ошеломлен.

— Но… Но ведь ему же понравились мои рисунки? — заикаясь, пробормотал я.

— Нет, — сказала она.

— Это был первый раз, когда я по твоей милости получила жестокую трепку, — сказала она. — Второй раз был после того, как мы побывали в постели, и с тех пор я о тебе ничего не слышала. А теперь давай поговорим о том, сколько всего прекрасного ты мне подарил в этой жизни

— Мне никогда еще не было так стыдно, как сейчас.

— Ладно, я сама скажу тебе, что ты мне подарил. Блаженные, бездумные, прекрасные прогулки по городу.

— Да, их я помню.

— Ты шаркал ногами по ковру, а потом разряжал электричество, дотронувшись до моей шеи в самый неожиданный момент.

— Да.

— И еще мы вели себя иногда, как непослушные дети.

— Когда оказались в постели, — сказал я.

Она снова взорвалась.

— Да нет же! Нет! Нет! Идиот! Ты полный идиот! — закричала она. — Музей современного искусства!

— Так ты, значит, потерял на войне глаз, — сказала она.

— Как и Фред Джонс.

— Как и Лукреция, и Мария.

— Это кто?

— Моя кухарка и та женщина, которая встретила тебя у двери.

— И много ли медалей ты завоевал? — спросила она.

По правде сказать, с этим у меня было неплохо. Я был награжден Бронзовой Звездой с дубовым венком[77] и Пурпурным Сердцем[78] за мой глаз, а мой взвод был отмечен почетной грамотой от президента. Кроме того, у меня имелись Медаль Солдата, медаль за безупречную службу и памятный знак за участие в европейско-африканско- ближневосточной кампании с семью звездами — по числу сражений.

Больше всего я гордился Медалью Солдата, которой обычно награждается боец, спасший жизнь другому бойцу вне зоны боевых действий. В 1941 году я преподавал курс по маскировке будущим офицерам на базе в Форт-Беннинг, в штате Джорджия. Я увидел, что казарма горит, вызвал пожарную бригаду, а сам вбежал внутрь, дважды, презрев опасность для собственной жизни, и вытащил оттуда двоих боевых товарищей, потерявших сознание.

Там внутри находились только эти двое, а не должно было находиться никого. Они напились и случайно устроили пожар, за что и получили по два года каторги и по увольнению с лишением прав, привилегий и заработанных денег.

Так вот, что касается медалей: я сказал Мэрили, что мне не на что жаловаться.

Кстати, Терри Китчен страшно завидовал моей Медали Солдата. Сам он получил Серебряную Звезду[79], но считал, что Медаль Солдата ее в десять раз почетней.

— Когда я вижу мужчину с медалью, — сказала Мэрили, — мне хочется обнять его, заплакать и повторять: «Бедненький, через что же тебе пришлось пройти — и все ради того, чтобы жена и дети могли спать спокойно!».

Она рассказала мне, что ее иногда подмывало подойти к Муссолини, у которого орденов было так много, что они покрывали его мундир с обеих сторон от воротника и до ремня, и спросить у него: «Неужели после всего, через что вам пришлось пройти, от вас что-то еще осталось?».

Тут она припомнила мне то злосчастное выражение, которое я употребил во время телефонного разговора:

— Ты, кажется, сказал, что всю войну вычесывал из волос сучек?

Я ответил, что очень жалею, что так сказал. Это была правда.

— Никогда раньше не встречала этого выражения, — сказала она. — Мне пришлось догадываться, в чем его смысл.

— Выбрось из головы.

— Хочешь, скажу, как я его поняла? Я поняла так, что везде, где бы ты ни оказался, находились женщины, согласные на все ради пропитания или безопасности — для себя, для детей, для стариков, поскольку все мужчины или ушли, или умерли. Тепло или холодно?

— Ох, боже мой, боже мой.

— Что с тобой, Рабо?

— Ты попала в самую точку, — сказал я.

— Для этого особого ума не потребовалось, — сказала она. — Весь смысл войны именно в том, чтобы поставить всех женщин, где бы они ни были, в это положение. Воюют всегда мужчины против женщин. Мужчины только делают вид, что дерутся между собой.

— Знаешь, они его иногда делают очень убедительно.

— Конечно, они же знают, что тому, кто делает его убедительней всех, достаются медали и фотографии в газетах.

— А нога у тебя случайно не искусственная? — спросила она.

— Нет.

— Лукреция — это та, которая встречала тебя — потеряла не только глаз, но и ногу. Вот я и подумала, что и с тобой могло случиться то же самое.

— Нет, не случилось.

— Дело в том, — сказала она, — что как-то рано утром она шла по лугу и несла в руках сокровище, два куриных яйца для соседки, у которой ночью родился ребенок. И наступила на мину. К какой армии принадлежал человек, заложивший ее, неизвестно. Зато известно, какого он был пола. Разработать и закопать столь хитроумное устройство под силу только мужчине. Перед тем, как уходить, попробуй упросить Лукрецию показать тебе те награды, которые достались ей.

И добавила:

— Женщины ведь такие бесполезные, приземленные создания. Им никогда не приходит в голову заложить в почву ничего, кроме семян, из которых растет что-нибудь съедобное или красивое. А все, что им хочется в кого-нибудь бросить — это или мяч, или букет на свадьбе.

Мной овладела смертельная усталость.

— Ладно, Мэрили, — сказал я ей. — Я все понял, дальше объяснять не надо. В жизни не чувствовал себя более паршиво, чем сейчас. Будь Арно чуть глубже, я бы пошел и утопился в ней. Можно мне уже возвращаться в гостиницу?

— Нет, — ответила она. — Я надеюсь, что низвела твое чувство собственного достоинства до того уровня, который мужчины навязывают женщинам. Если это так, то мне бы очень хотелось, чтобы ты остался выпить со мной чаю, который я тебе все равно обещала. Кто знает, может быть, мы даже снова подружимся.

29

Мэрили провела меня в небольшую уютную библиотеку, содержавшую прежде, по ее словам, уникальную коллекцию гомосексуальной порнографии, собранную ее покойным мужем. Я спросил, что стало с коллекцией, и она ответила, что продала ее всю целиком за баснословные деньги, которые отдала прислуге — разделила между женщинами, так или иначе жестоко пострадавшими от войны.

Мы расположились в мягких креслах по двум сторонам от кофейного столика. Она тепло улыбнулась мне и заговорила:

— Ну, что ж, мой юный воспитанник — и как у нас дела? Давненько не виделись. В семье, говоришь, нелады?

— Я жалею, что сказал об этом, — сказал я. — Я жалею, что вообще открыл рот. И что притащился сюда.

В этот момент на столике появились чашки с чаем и тарелка пирожных, поданные женщиной с двумя стальными зажимами вместо рук. Мэрили сказала женщине что-то по-итальянски, и та засмеялась.

— Что ты ей сказала? — спросил я.

— Что у тебя нелады в семье.

Женщина с зажимами ответила по-итальянски, и я потребовал перевода.

— Она сказала: «В следующий раз пусть женится на мужчине», — объяснила Мэрили. — Ее муж сунул обе ее руки в кипяток, — продолжала она, — чтобы заставить признаться, с кем она спала, пока он был на войне. На самом деле, спала она с немцами. А потом с американцами. А потом началась гангрена.

В уютной библиотеке над каминной полкой висела та самая картина в стиле Дэна Грегори, о которой я уже упоминал, дар от жителей Флоренции: покойный муж Мэрили, граф Бруно, отказывается от повязки на глаза в виду взвода с ружьями наперевес. Она сказала, что все было не совсем так, но с другой стороны, совсем так никогда ничего не бывает. Тогда я спросил ее, как вышло, что она теперь контесса Портомаджоре, владелица великолепного палаццо, плодородных земель к северу от города и так далее.

Когда она, Грегори и Фред Джонс прибыли в Италию, еще до того, как Америка вступила в войну, начала Мэрили, им устроили прием, достойный мировых знаменитостей. Они представляли собой готовую победу муссолиниевской пропаганды.

— «Самый великий из современных художников Америки, один из ее величайших авиаторов, и несравненная, прекраснейшая, талантливейшая американская актриса Мэрили Кемп», так он нас называл. Мы трое, повторял он, прибыли, чтобы принять участие в итальянском духовном возрождении и стать свидетелями экономического чуда, которому суждено служить образцом для всего мира на все последующие тысячелетия.