Синяя борода - Курт Воннегут

— Его слова, обращенные ко мне, были неизменно остроумными, добрыми, заботливыми. Ему нравилось быть со мной. Мы обожали танцевать вместе — просто танцевать и танцевать, — сказала она.

Вот вам и еще одна женщина в моей жизни, помешавшаяся на танцах, согласная танцевать с кем угодно, лишь бы партнер в этом понимал.

— С Дэном Грегори ты никогда не танцевала.

— Он не хотел. И ты тоже не хотел.

— Я не мог. Никогда не умел этого делать.

— Достаточно захотеть, и сумеешь, — сказала она.

Когда она узнала, что ее муж был британским шпионом, ее это никак не тронуло.

— У него висели разные мундиры, каждый для своего случая, но мне было все равно, какой в них во всех был смысл. Все они были покрыты какими-то значками, значение которых меня совершенно не интересовало. Я никогда не спрашивала: «Бруно, а за что ты получил эту медаль? Зачем тут на рукаве вышит орел? Что это за кресты на воротнике?». И его признание, что он шпионит в пользу англичан — это были тоже всего лишь милитаристические побрякушки. Ни ко мне, ни к нему это не имело никакого отношения.

Она сказала, что, получив известие о его расстреле, она ожидала обнаружить в себе какую-то зияющую пустоту, но пустоты не было. Тут-то она и поняла, что на самом деле ее неизменным спутником и другом был не он, а все итальянцы сразу.

— Они с такой любовью относились ко мне, где бы я с ними ни встречалась, и я любила их в ответ, Рабо, и мне было совершенно наплевать, какие на них навешены побрякушки!

— Здесь мой дом, Рабо, — сказала она. — И если бы не помешательство Дэна Грегори, я никогда бы здесь не оказалась. В голове армянина из Москвы не хватало винтика, и благодаря этому я нашла свой дом, свой дом, Рабо.

— А теперь ты расскажи мне, чем были заняты твои годы, — сказала она.

— Знаешь, я почему-то кажусь себе умопомрачительно неинтересным.

— Ну, полно, полно. Ты ведь успел потерять глаз, жениться, дважды воспроизвести себя, и к тому же снова заняться живописью. Жизнь просто ломится от событий!

Я отметил про себя, что некоторые события моей жизни — впрочем, с того восхитительного дня Святого Патрика их было очень немного — действительно наполняют меня радостью и гордостью.

Моим приятелям в таверне «Под кедром» были известны несколько моих солдатских баек. Я пересказал их и ей тоже.

Она жила полной жизнью. Я собирал байки. Она нашла свой дом. Я был уверен, что мне своего дома не найти никогда.

Солдатская байка номер один:

«Во время боев за освобождение Парижа я решил разыскать Пабло Пикассо, он же дьявол в представлении Дэна Грегори. Просто чтобы проверить, что с ним все в порядке. Он чуть приоткрыл дверь, не снимая с нее цепочки, сказал мне, что очень занят, и попросил оставить его в покое. В двух кварталах от его дома продолжали бить орудия. Потом он снова закрыл дверь и запер ее на замок».

Мэрили засмеялась и сказала:

— Может быть, он догадывался, какие ужасы рассказывал о нем наш хозяин и повелитель.

И добавила, что если бы она знала, что я еще жив, то сохранила бы один итальянский журнал. В этом журнале была иллюстрация, которую только мы с ней могли оценить по достоинству — коллаж, собранный Пикассо из плаката, рекламировавшего американские сигареты. Он совместил разрезанные части плаката, изображавшего трех ковбоев, куривших в ночи у костра, так, что получилась фигура кошки.

Скорее всего, ни один знаток живописи на свете, кроме меня и Мэрили, не смог бы различить, что автором разъятого плаката был Дэн Грегори.

Вот такая интересная подробность.

— Возможно, это был единственный случай, когда Пикассо обратил хоть какое-то внимание на работу самого успешного американского художника, — предположил я.

— Возможно, — сказала она.

Солдатская байка номер два:

«Когда я попал в плен, до конца войны оставалось всего несколько месяцев. Меня подлатали в немецком госпитале, а потом отправили в лагерь к югу от Дрездена. К тому времени есть там было уже почти нечего. Во всей Германии, вернее, в том, что от нее осталось, все было уже съедено. Мы все довольно скоро отощали — все, за исключением того, кого мы выбрали, чтобы он делил нашу скудную пищу на равные части. Он никогда не оставался с едой наедине. Мы следили за ее раздачей по группам, а потом он делил ее на всех, опять же под нашим наблюдением. И все же он выглядел сытым и довольным, в то время как все остальные превратились в ходячие скелеты. Потом мы заметили, что он бессознательно отправляет себе в рот крошки, падающие на стол, и волокна, прилипающие к половнику».

Кстати, то же самое невинное явление объясняет и поразительный достаток многих моих соседей по пляжу в обе стороны. В их руки вверены остатки богатства этой по большей части обанкротившейся страны, по причине их вящей честности. Естественно, оброненные с ловких пальцев и столовых приборов кусочки этого богатства не могут не оказаться у них во рту.

Солдатская байка номер три:

«Однажды в мае, уже под вечер, нас вывели строем из лагеря на природу и погнали куда-то. Около трех часов ночи колонну остановили, и нам было приказано устраиваться на ночлег прямо под открытым небом. Проснувшись на рассвете, мы обнаружили, что наши охранники исчезли, и мы находимся на краю ложбины, вблизи руин старинной сторожевой башни. В долине под нами, среди пасторальных лугов и полей, расположились тысячи и тысячи таких же, как мы, людей, которых тоже привели сюда и бросили их охранники. И не только военнопленных — там были и узники концлагерей, и угнанные в рабство трудящиеся с фабрик, и выпущенные из тюрем уголовники, и бывшие обитатели клиник для умалишенных. Решено было отогнать нас всех как можно дальше от городов, чтобы мы там все не разнесли.

С нами были и просто беженцы, которые все отходили и отходили, кто от наступления русского фронта, кто от американского и английского. Эти два фронта наконец встретились к северу и к югу от нас.

И еще с нами были сотни военных в немецких мундирах, при вполне исправном оружии, но тихие и покорные. Они ожидали прихода кого-нибудь, кому можно было бы сдаться».

— Царство Умиротворения, — сказала Мэрили.

Я перевел разговор с войны на мир. Я сказал, что после долгого перерыва снова вернулся к искусству, и что к своему собственному удивлению создаю теперь серьезные полотна, от одного вида которых Дэн Грегори перевернулся бы в своем славном гробу в Египте, полотна, подобных которым мир еще не видел.

Она вскрикнула в притворном ужасе:

— О боже, только не искусство. Из этого болота мне, я чувствую, уже не выбраться.

Но потом она внимательно выслушала мой рассказ о веселой шайке художников из Нью-Йорка, картины которых ничем не походили друг на дружку, за исключением одной особенности — все они были совершенно ни о чем, кроме самих себя.

Когда я выговорился наконец, она вздохнула и покачала головой.

— Самое последнее из всех мыслимых действий художника над холстом, и вы его произвели. Американцы — большие специалисты по написанию слова «конец».

— Надеюсь, что мы делаем вовсе не это.

— А я как раз надеюсь, что именно это вы и делаете, — сказала она. — Мужчины вели себя по отношению к женщинам, детям и всем прочим беззащитным созданиям в мире так, что теперь не только каждая картина, но и каждое музыкальное произведение и стихотворение, каждая статуя, пьеса и книга, ими создаваемая, обязана провозглашать единственно вот что: «Для этого прекрасного места мы слишком ужасны. Мы сдаемся. Все. Конец!».

Она сказала, что наша внезапная встреча для нее — нежданная удача, потому что, по ее мнению, я только что предоставил ей решение загадки, мучившей ее уже много лет и связанной с внутренней отделкой: стоит ли помещать в бестолковых нишах между колоннами в ротонде картины, и если да, до какого сорта?

— Я хочу оставить о себе память в этом здании, пока оно мне еще принадлежит, — объяснила она, — и ротонда — лучшее для этого место.

— Сначала я хотела нанять женщин и детей, чтобы они расписали стены картинами жизни в концлагерях, видами на бомбардировку Хиросимы и сценами посева противопехотных мин. Может, еще добавить парочку ведьм на костре и древнюю забаву — скармливание христиан хищникам. Но теперь мне кажется, что подобные вещи в каком-то смысле только распаляют мужчин, толкают их к еще большей жестокости, к новым разрушениям, как бы говорят им: «Ага! Мы сравнялись могуществом с богами! Ничто и никогда не может остановить нас от самых ужасающих действий, если нам хочется совершать эти самые ужасающие действия». Так что твоя идея, Рабо, гораздо лучше моей. Мужчины станут приходить в мою ротонду, и ничто на уровне их глаз не станет им потворствовать. Стены возопят к ним: «Конец! Конец!».

Так было положено начало второй по значимости коллекции картин американских абстрактных экспрессионистов — после моей собственной, которая в тот момент как раз превращала меня и мою жену в нищих, постоянно требуя оплаты места на складе. Никому эти картины не были нужны даже задаром!