Синяя борода - Курт Воннегут

Так было положено начало второй по значимости коллекции картин американских абстрактных экспрессионистов — после моей собственной, которая в тот момент как раз превращала меня и мою жену в нищих, постоянно требуя оплаты места на складе. Никому эти картины не были нужны даже задаром!

А Мэрили выдала мне заказ сразу на десять из них, не глядя, по моему выбору, по тысяче долларов за штуку!

— Это что, серьезно? — спросил я.

— Контесса Портомаджоре всегда говорит серьезно, — ответила она. — Благородства и денег у меня теперь не меньше, чем у всех предыдущих обитателей этого дома, так что я приказываю, а ты подчиняешься.

Я и подчинился.

Она спросила, придумали ли мы уже имя для нашей шайки, и выяснила, что нет, не придумали. Общее название нам дали через какое-то время критики[81]. Она сказала, что нам нужно назвать себя «Бригада Бытия», поскольку мы возвращаемся к началу всего, когда еще не было создано такое понятие, как сюжет.

Мне эта идея очень понравилась, и по возвращении я попытался склонить к ней остальных. Но ничего не вышло.

Мы все говорили и говорили, пока за окном не стемнело. Наконец она сказала:

— А теперь тебе пора уходить.

— Почти то же самое ты сказала мне в день Святого Патрика четырнадцать лет назад.

— Надеюсь, на этот раз ты не забудешь обо мне так же скоро.

— Я никогда не забывал о тебе!

— Но ты забыл обо мне беспокоиться.

— Клянусь честью, контесса, — сказал я и встал, — никогда больше я этого не забуду.

И больше мы ни разу не виделись. Впрочем, мы обменивались письмами. Одно из ее писем я раскопал в своих архивах. На нем стоит дата 7 июня 1953 года, через три года после нашей встречи. Она упрекает нас, что мы так и не выполнили обещания изображать на картинах ничто — что она с легкостью различает на каждой из них хаос.

Я ответил ей телеграммой. У меня осталась копия:

ХАОСА БЫТЬ НЕ ДОЛЖНО ТЧК ПРИЕДЕМ ЗАКРАСИМ ТЧК СГОРАЕМ СТЫДА ТЧК СВЯТОЙ ПАТРИК

Сводка событий из настоящего: Пол Шлезингер добровольно сдался в психиатрическое отделение армейского госпиталя в Риверхэд. Я тут ничего не мог поделать с его телом, которое продолжало выбрасывать в его кровь вредные химические соединения, и он постепенно становился угрозой и для себя самого. Мадам Берман вздохнула спокойнее, как только он смылся.

Пусть уж за ним приглядывает Сэм, его дядюшка.

31

Мне в жизни кое-чего приходится стыдиться, но больше всего мое бедное сердце разрывает моя полная несостоятельность в качестве мужа доброй и храброй Дороти, и вытекающее из этого отчуждение плоти и крови моей, Анри и Терри, от их отца, то есть меня самого.

Знаете, что записано напротив имени «Рабо Карабекян» в великой Книге Судного Дня?

«Солдат: отлично.

Муж и отец: барахло.

Серьезный художник: барахло».

Как только я вернулся из Флоренции, расплата не заставила себя ждать. Добрая и храбрая Дороти и оба моих сына слегли со свежим вариантом жестокого гриппа — еще одного послевоенного чуда. Был вызван врач, который осмотрел их и обещал прийти еще раз, а соседка сверху взяла на себя их питание. Все сошлись на том, что до тех пор, пока Дороти не встанет на ноги, я буду в доме только мешаться, и что мне лучше было бы провести следующие несколько ночей в мастерской, которую мы с Китченом снимали — с видом на Юнион-сквер.

Если бы нам только догадаться тогда, что правильнее было бы мне провести там следующие лет сто!

— Я сейчас уйду, но сначала я хотел бы поделиться с тобой хорошей новостью, — сказал я.

— Что, мы не переезжаем в этот чертов дом в этой богом забытой дыре?

— Нет, не это. И тебе, и детям там обязательно понравится — там океан и совершенно чистый воздух.

— Значит, кто-то предложил тебе работу в тех местах?

— Нет.

— Но ты хотя бы собираешься ее там искать, — сказала она. — Ты возьмешь свой диплом управляющего, в который мы все так много вложили, и будешь с ним в руках обивать пороги до тех пор, пока какая-нибудь приличная компания не возьмет тебя в штат и у нас не появится надежный источник дохода.

— Радость моя, дай мне договорить, — сказал я. — Во Флоренции я продал картин на десять тысяч.

В нашей подвальной квартирке хранилось столько огромных полотен, что больше всего она напоминала чулан для театральных декораций. Картины я принимал в качестве оплаты за долги. Поэтому моя жена выдала вот какую шутку:

— Ну, тогда тебя скоро посадят. У нас их здесь и на три доллара не наберется.

То есть, со мной она была так несчастна, что у нее даже прорезалось чувство юмора. Когда я на ней женился, ничего подобного за ней не водилось.

— Я думала, тебе уже тридцать четыре года, — сказала она. Ей самой было всего двадцать три!

— Мне и есть тридцать четыре года.

— Тогда веди себя соответственно. Веди себя как женатый мужчина с детьми, которому стукнет сорок, прежде чем он успеет оглянуться, и тогда никакой работы, кроме раскладывания покупок по пакетам в магазине или заправки машин на бензоколонке ему уже никто не предложит.

— Как-то излишне категорично, тебе не кажется?

— Это жизнь такая категоричная, а не я такая категоричная. Рабо, куда делся тот человек, за которого я вышла? У нас же были такие разумные планы, на такую разумную жизнь. И тут ты встретил этих… этих оборванцев.

— Я всегда хотел стать художником.

— Меня ты об этом в известность не поставил.

— Я раньше не знал, что это возможно. Теперь знаю.

— Поздно! И для мужчины с семьей — слишком опасно. Проснись! У тебя хорошая семья, чего тебе еще нужно? Всем остальным этого достаточно.

— Если ты меня любишь, то могла бы и поддержать меня как художника.

— Я тебя люблю, но я ненавижу твоих дружков и твои картины, — ответила она, — и когда я представляю себе наше будущее, мне страшно за себя и за малышей. Рабо, война уже кончилась!

— Это ты к чему? — спросил я.

— Больше не надо делать ничего безумного, великого, опасного и безнадежного, — сказала она. — Медалей у тебя и так хватает. Завоевывать Францию уже не обязательно.

В последнем предложении содержался намек на нашу высокопарную болтовню о переносе столицы мирового изобразительного искусства из Парижа в Нью-Йорк.

— Они ведь были за нас, — добавила она. — Почему же ты собрался на них войной? Что они тебе такого сделали?

Этот вопрос застал меня уже за дверью квартиры, поэтому в завершение нашего разговора ей пришлось повторить то, что сделал в отношении меня Пикассо — то есть, захлопнуть за мной эту дверь и запереть ее.

Мне было слышно, как она там заплакала. Бедная, бедная девочка.

Время было уже к вечеру. Я отправился с чемоданом в нашу с Китченом мастерскую. Китчен спал на своей койке. Прежде чем будить его, я оценил, чем он был занят в мое отсутствие. Он изрезал все свои творения опасной бритвой с рукояткой из слоновой кости, доставшейся ему от деда со стороны отца, бывшего председателя правления Нью-Йоркской Центральной железной дороги. Мир искусства нисколько не обеднел в результате его действий. Я, естественно, подумал: «Просто чудо, что он собственные вены не перерезал вдобавок».

Передо мной открывался вид на прекрасного, крупного, спящего представителя белой расы, способного, подобно Фреду Джонсу, послужить моделью для иллюстрации Дэна Грегори к рассказу об идеальном американце. И когда мы с ним выходили на люди, мы в самом деле смотрелись как Джонс и Грегори. Более того, Китчен выказывал мне при этом такие же знаки уважения, какие Фред оказывал Грегори — просто возмутительно! Фред-то действительно был туповатым добродушным олухом, в то время как мой распростертый приятель закончил юридический факультет в Йеле, и вполне мог бы стать профессиональным пианистом или теннисистом.

Вместе с той бритвой ему в наследство достался целый букет талантов. Его отец превосходно играл на виолончели, был выдающимся шахматистом и ботаником, а также корпоративным юристом и при этом первопроходцем в области защиты гражданских прав чернокожего населения.

Мой спящий товарищ также превзошел меня и в армейском чине, дослужившись до десантного подполковника, и во всевозможных героических проделках! Но он предпочел возвысить меня в своих глазах, и все потому, что мне с легкостью удавалось то, что ему не было доступно никаким образом — запечатлеть в рисунке все, на что только падал мой взгляд.

Что же до моих собственных работ, стоявших здесь же в мастерской и представлявших собой огромные полотнища чистого цвета, перед которыми я, опьяненный, мог стоять часами — они должны были представлять собой всего лишь начало пути. Я ожидал, что они будут все более и более усложняться по мере моего медленного, но верного продвижения по направлению к тому, что так долго от меня ускользало: к душе, к отсутствующей душе.