Лидия - Василий Воронков

— В конце любого сна, — говорил профессор, — вам нужно проснуться. В обычном сне вы просыпаетесь сами, но здесь… — Голос профессора вдруг затих, почти сошёл на нет, — здесь немного иначе.

— Что вы имеете в виду? — спросил я и попробовал повернуться, но профессор остановил меня, обхватив мою голову и зафиксировав её на подголовнике.

— Нет, не двигайтесь, — сказал он. — Терминал уже работает.

— Как работает? — Я непроизвольно дёрнулся.

— Спокойно, — сказал профессор. — Первое подключение очень плавное. Это как сон. Вы же хотите спать? Просто сидите. Расслабьтесь. У вас ведь так хорошо это получается.

Я кивнул головой — вернее, попробовал кивнуть, но в действительности не смог даже пошевелиться. Голос профессора совсем затих. Я был уверен, что он бесшумно отдаляется от меня, плавно отступает в другой конец комнаты.

— Вас, конечно, всегда можно разбудить, — говорил профессор, — но всегда ведь лучше, когда просыпаешься сам, правда? Для этого обычно используют специальное слово. Вроде голосовой команды. Вам просто нужно придумать, произнести это слово и…

— И что это за слово? — спросил я; мне уже тяжело было говорить.

— Вы должны выбрать сами, — сказал профессор. — Это должно быть что-то личное, важное. Что-то такое, что имеет для вас особенное значение. Просто произнесите это слово сейчас, я введу его в интерфейс и… — профессор чуть слышно усмехнулся, — пожелаю вам спокойной ночи.

Голос профессора доносился издалека и казался искажённым, словно его загадочным образом преломляла сгущавшаяся в комнате темнота. Я чувствовал тихую спокойную усталость, медленно проваливаясь в невесомость и темноту, но меня это уже не пугало.

Лишь собственный голос ещё как-то связывал меня с исчезающим профессором — всё остальное уже сгинуло, растворилось в тишине.

— Слово? — повторил я. — Любое слово?

— Да, — послышалось из темноты. — Только выбирайте быстрее.

Я тщетно пытался сопротивляться густой осязаемой тьме, которая затягивала меня. У меня оставался лишь один последний вздох, последнее мгновение.

Слово. Оно как будто высветилось передо мной. Всё было так очевидно и просто. Я набрал полную грудь воздуха и дрожащим от слабости голосом произнёс…

79

— Лидия!

Я выкрикнул её имя в пустоту, мгновенно пробудившись от пустого и чёрного сна.

Я лежал на упакованной в плёнку кровати, в непроницаемой, похожей на контузию тишине. Не слышалось даже сдавленного шипения воздуховода. Однако дышать было легко — я несколько раз набрал полную грудь холодного искусственного воздуха, от которого кружилась голова.

Потом встал с кровати.

Где-то далеко, в плотно обступавшей меня темноте, тускло поблёскивал красный огонёк камеры наблюдения. Я сделал несколько шагов в его сторону, и темнота сомкнулась — не было больше ни жёсткой кровати, ни стен — только бледный, мерцающий светодиод над невидимой дверью, мой единственный ориентир.

Осторожно, боясь оступиться, сорваться во тьму подо мной, я приблизился к горящему огоньку. Пол подо мной странно покачивался, и мне приходилось размахивать руками, чтобы удержать равновесие, однако я не сдавался.

Когда до огонька оставалось лишь несколько шагов, я вдруг замер, упёршись в невидимую преграду. Электрический глаз безразлично смотрел поверх меня, как будто умудрился разглядеть что-то в глухой темноте. Я невольно обернулся, и в эту же секунду раздался резкий металлический щелчок.

Камера отключилась.

78

Лида оделась так же, как и в институт — в тёплый свитер с высоким пушистым воротником, обтягивающие джинсы и сапожки с меховыми отворотами, тёплые не по сезону. Она поприветствовала меня уставшей улыбкой и замолчала. У меня никак не получалось её разговорить.

— Что-то случилось? — спросил я.

Лида, казалось, едва могла меня узнать.

— Всё в порядке, — сказала она. — Просто я… немного устала. — Она остановилась и, закрыв глаза, подставила лицо холодному осеннему ветру. — Если я вдруг засну во время сеанса, не забудь меня разбудить.

Мы опять шли молча. Лида держалась в стороне от меня. Её любимая, похожая на портфель сумка покачивалась на плече, создавая между нами преграду.

— Наверное, это будет интересно, — сказал я, устав от молчания.

Лида кивнула.

— Жаль, что ты не нашёл настоящий планетарий, — сказала она. — Даже не верится, что во всём городе нет ни одного.

— Все закрыты, — сказал я.

Вечернее солнце терялось в нагромождении кубических домов. Исполинские экраны на крышах, по которым обычно показывали суматошные рекламные постановки, застилала темнота. Город задыхался в плотном настоявшемся вечернем воздухе. В ранних сумерках даже огни проезжающих машин, отсветы в окнах или вспышки цветных светофоров неприятно слепили, нарушая какой-то мертвенно спокойный, монотонно-серый ритм, которому подчинялись под закат дня городские улицы.

Но мне было неспокойно.

Я потёр плечи — не от озноба, от волнения.

— Холодно как стало, — сказал я.

Порывистый ветер, который мгновенно поднимался и затихал, когда по монорельсу над нами проносился очередной бесшумный состав, развевал длинные волосы Лиды, но она больше не поправляла их рукой.

— Да, — сказала она.

— Погоди! — спохватился я. — У тебя ведь на следующей неделе? Нейроинтерфейс?

— Ага.

— Волнуешься?

Я попытался заглянуть Лиде в глаза, но она шла, отвернувшись от меня. Происходящее на другой стороне улицы интересовало её больше, чем я.

— Да нет, — сказала Лида. — Чего волноваться? Обычная вводная, оценок не ставят. К тому же, — добавила она, — ты мне уже всё рассказал.

— А я очень переживал, — сказал я.

— Я знаю, — сказала она.

Она впервые посмотрела на меня и улыбнулась. Мы остановились у перекрёстка, загорелся зелёный, и сдавленный электрический голос начал талдычить как заведённый, разгоняя спокойный вечерний сумрак — "можете идти", "можете идти", "можете идти". Мне хотелось взять её за руку, но мешала похожая на портфель сумка, и ветер, внезапно сменивший направление, и прохожие, которым мы не давали пройти.

— Идём? — спросила Лида, и в тот же момент погас светофор.

— У нас ещё минут сорок, — сказал я.

— Никогда не была в этом… космическом театре, — сказала она.

Мы стояли рядом у перекрёстка, а я даже не решался коснуться её руки. Я вдруг подумал, что звёзды — это единственное, что нас объединяет. И технологический, куда поступают только те, кто действительно хочет улететь с Земли. И Патрокл, восходящий на высокую орбиту. И голограмма звёздного неба, которую она теперь всегда носила с собой.

В театре мы решили посидеть немного в забавном, похожем на музей космонавтики кафе, чтобы скоротать время перед началом сеанса. На стенах висели эффектные фотографии космоса, планеты, снятые с орбиты, яркие созвездия, как в карманной голограмме Лиды. В центре зала, на кубическом постаменте, лежал обломок метеорита — из никеля и железа, — похожий на маленькую, изъеденную кавернами планету, которую, вопреки обычным распорядкам музеев, можно было трогать руками. Прежде чем сесть, Лида мягко положила на него ладонь — как будто слушая пульс — и улыбнулась. Я заказал фирменные коктейли — со вкусом гвоздики и рома.

— Здесь забавно, — сказала Лида, пригубив коктейль и осмотревшись по сторонам.

В кафе были заняты почти все столики, но посетители говорили тихо, соблюдая негласные правила приличия. Казалось, мы и правда сидим в музее — рядом с никелевым метеоритом и фотографиями планет.

Лида задумчиво разглядывала снимки.

— Интересно, — сказала она, — а это настоящие фотографии?

— Думаю, нет, — сказал я, задержав взгляд на эффектной панораме Земли, медленно тонущей в темноте. — Слишком уж…

— Удачно получились? Да, возможно. Такие ракурсы и освещение… Хотя… может, просто обработаны.

— Может, — согласился я.

— И кстати, — Лида привстала из-за стола, пытаясь рассмотреть фотографии у дальней стены, — я что-то не вижу Венеры. Неужели убрали?

— Да ладно! — Я завертел головой. — Может, где-то ещё висит?

— Нет.

— Странно, — сказал я. — Вроде конфликт исчерпан. С чего им убирать сейчас снимки. Да и вообще…

— Это так пишут, что исчерпан, — сказала Лида. — Как он исчерпан? Понятно, что они хотят суверенитет. Кому охота быть… сырьевым придатком. С их-то экономикой сейчас. Лет через сто Земля станет третьим миром по сравнению с Венерой.

— Ну, уж ты как-то сгущаешь краски… — сказал я.

— Почему сгущаю? Я серьёзно. Поэтому исчерпан… Нет. Конфликт будет исчерпан, когда Венера получит суверенитет.

— Не знаю, — попытался возразить я. — Мало ли чего они там хотят. Да и что будет-то на самом деле? Первая космическая война? Ты же сама писала…