Чужое оружие - Владимир Кашин

Бреусы жили в двухкомнатной квартире, меньшая комната была спальней. Гостиная же походила на морской музей: грациозные макеты парусников, огромные раковины, скелеты удивительных рыб, африканские маски из скорлупы кокосовых орехов. На стене висела высушенная морская звезда. На серванте, чуть не до потолка, поднимались две огромные ветки белого коралла. Дмитрий Иванович знал, что капитан Бреус срочную служил на флоте и потом два года плавал на китобое. Пока жена хозяйничала, Юрий Иванович показывал Ковалю китовый ус, высушенных крабов и другие экспонаты своего домашнего музея…

— Ветер прошлых путешествий, — немного грустно сказал Коваль, окидывая взглядом гостиную. — И какими ветрами вас, Юрий Иванович, выбросило на берег?

— Миллион и один ветер, — засмеялся Бреус, не очень желая вдаваться в подробности. — Но везде есть своя романтика…

Коваль согласно кивнул. Сказал:

— Когда-то и я мечтал о море и корабле. В далеком детстве, на родной Ворскле…

Тем временем Зоя Анатольевна накрыла стол, и все уселись под низко опущенным розовым абажуром. Беседа за ужином, как огонек свечки, то вспыхивала, то пригасала, и разговор как-то незаметно перешел на волновавшее всех убийство в Вербивке.

Коваль не любил разговаривать дома о служебных делах. Его работа носила такой характер, что о ней посторонние, даже члены семьи, не должны были знать.

Но сейчас он немного расслабился, да и Зоя Анатольевна так деликатно повела разговор, что Дмитрий Иванович и не заметил, как втянула его и своего мужа в небольшую дискуссию.

Подполковник понимал, что в каждой семье, куда дошел слух о трагедии в Вербивке, высказывались свои догадки и предположения. И каждый шаг милиции — в той мере, в какой о нем знали люди, — оценивался, одобрялся или критиковался. Это было неизбежно.

Сначала разговор шел вообще. Зоя Анатольевна, со свойственной женщинам впечатлительностью, ужасалась зверскому убийству на хуторе, и достаточно было только сочувственно поддакивать ей. Но потом она задела мужа за живое, неожиданно заявив, что они с Литвиным посадили невиновного человека. При этом посмотрела на Коваля так, словно апеллировала к нему. Но он сделал вид, что не понял ее.

Капитан Бреус возмутился:

— Нельзя судить, Зоя, о том, чего не знаешь!

— Чего там знать! Я сердцем чувствую. Как он любил свою Марусю!.. Такая любовь — мечта каждой женщины, — в ее голосе послышался легкий укор.

— И чтобы так ревновал? — прищурившись, спросил капитан.

— И чтобы так ревновал! — вызывающе подтвердила она, потом совсем другим тоном, как бы стесняясь своего внезапного порыва, тихо добавила: — И все-таки я думаю, что Чепиков невиновен.

Коваль попросил разрешения закурить. Хозяева предложили курить за столом, но он подошел к окну, из которого веяло ветерком. Его трогало то, как принимала к сердцу Зоя Анатольевна чужую беду. Что ей Чепиков, которого сейчас чуть ли не со слезами на глазах она защищает…

— Зоя, это голословно, это не подтверждает ни один факт! — Бреус даже отодвинул от себя тарелку. Ему было не по себе, что жена завела такой разговор при Ковале. Подполковник еще подумает, что он — начальник уголовного розыска — обсуждает дома с женой служебные дела.

— Фактов у меня нет. Но есть интуиция.

— О, это великая сила! — доброжелательно сказал Коваль, словно подбадривая хозяйку. — Особенно женская… Но интуиция, догадка должны рождаться из знаний, из опыта…

Капитану Бреусу стало немного легче на душе. Кажется, подполковник не очень сердится за этот разговор.

— Ну ладно, поговорим о другом!

Но Зою Анатольевну было трудно удержать.

— Мне жалко Чепикова, — продолжала она, — сперва дома довели человека… А теперь еще и вы…

Щеки ее покрылись румянцем, глаза заблестели, рука нервно что-то вычерчивала вилкой на скатерти.

— Мы не можем пользоваться такими понятиями, как «жалко» или «не жалко», — сказал Коваль. — Мы устанавливаем факты и собираем доказательства. Наше ремесло, Зоя Анатольевна, — поиски истины. Мы с Юрием Ивановичем не только преступника ловим — мы этим утверждаем справедливость. И во имя этой справедливости не можем жалеть всех подряд. Верно, Юрий Иванович? — обратился он к капитану. — Некоторые понимают нашу работу весьма узко и примитивно: нашел след, пошел по нему, поймал виновного и поставил перед светлые очи правосудия. Нет, нам тоже следует разбираться, кого жалеть, а кого — карать… По нашей работе люди судят о справедливости государственных законов. Тут все серьезнее личных чувств и субъективных соображений.

— Зоечка, ты обещала угостить кофе, — взглянул умоляюще на жену капитан.

Она кивнула и легко, словно в танце, выпорхнула из комнаты.

Коваль весь вечер с интересом присматривался к жене начальника уголовного розыска. В коротеньком цветастом платье, которое ладно сидело на ее стройной фигурке, в модных туфельках на высоких каблучках, немного подкрашенная, она напоминала яркую бабочку. И он невольно сравнил ее с женой Литвина — добродушной, дородной Дариной Григорьевной, у которой весь дом, и огород, и сад аккуратно ухожены, как и должно быть у человека, который живет с незапамятных времен на одном месте. И независимо от того, где муж работает — в поле, в мастерской, в конторе или в милиции, — в доме все ведется по-хозяйски: и наквашено, и насолено, и насушено… А борщи варит и вареники лепит начальница такие, каких не попробуешь в самом лучшем столичном ресторане! Дарина Григорьевна намного старше Зои Анатольевны, и все она делает неторопливо, солидно, как и полагается в ее возрасте, при ее дородности и положении в районном масштабе.

Пока мужчины пили кофе, Зоя Анатольевна выпорхнула на кухню помыть посуду.

— Сердечный человек ваша супруга, — сказал Бреусу Коваль.

— Очень душевная, — радостно заверил капитан. — Нервная только. Первый муж — пьяница — всю душу ей вымотал… Потом подался куда-то за длинным рублем. Сегодня моя Анатольевна почему-то слишком уж накалилась… — старался оправдать жену Бреус. — А ведь она тоже из Вербивки, всех знает. Мать у нее и сейчас там.

— Женское сердце жалостливое…

— По совести, Дмитрий Иванович, и мне Чепикова жалко. Был бы рад, если окажется, что мы ошиблись.

— За такую ошибку коржей с маком не дадут.

— Пока факты против него. Но психологически здесь картина ясна. Чепиков встал за свой дом… Он человек неуравновешенный, на фронте раненный. С первой семьей не сложилось — подленькая бабенка не приняла после войны. Вот он и прибился сюда, на хутор. Полюбил Марию, женился — одна надежда и счастье, другого уже не будет. А тут — Лагута!.. — Бреус передохнул и залпом выпил остывший кофе. — Я понимаю Чепикова, Дмитрий Иванович. И сочувствую. — У капитана на щеках заходили желваки, и глаза опять сузились. — Я бы на его месте и сам… Теперь подозрение падает и на Кульбачку… Но если выяснится, что Чепиков действительно стрелял, у него все равно есть смягчающие обстоятельства: он защищал свою честь, свою любовь!.. Я все больше начинаю думать, что, добиваясь постановления на его арест, мы поторопились…

— Все возможно, — неопределенно сказал Коваль.

— Удивляюсь, почему в законе не предусмотрено право на оборону от морального нападения. Если бы Лагута набросился на Чепикова с палкой или топором, последний имел бы право на оборону. Тогда действия Чепикова квалифицировались бы необходимой обороной, а не преступлением. А вот когда Лагута совершал свое подлое дело тихо, исподволь, незаметно для глаза, то Чепиков, выходит, мог обороняться только словами?..

— А была ли эта крайняя необходимость, Юрий Иванович?.. В частности, убивать свою жену? Но не скрою — в действиях Чепикова имеются смягчающие обстоятельства…

— Этим можно и объяснить убийство жены под горячую руку, в состоянии, так сказать, аффекта. Впрочем, — помедлил Бреус, — не в Кульбачке ли тут дело?.. По-моему, ее портрет вырисовывается все отчетливее…

Коваль не ответил на вопрос, и Бреус понял, что подполковник пока еще не хочет делиться своими мыслями по этому поводу.

— Дмитрий Иванович, — решился Бреус, — разрешите еще одно соображение в защиту Чепикова.

Коваль кивнул.

— Вы говорили о способности потерпевшего провоцировать преступление, о том, что между преступником и жертвой существует причинная связь… Действительно, Мария и Лагута словно накликали себе беду. Выходит, они сами виноваты, что их убили? Нонсенс! Очевидно, здесь нужно разграничить…

— Правильно, капитан, — улыбнулся Коваль. — Вина преступника и потерпевшего различна. Вина потерпевшего по большей части морального характера. Говорят: «Сам виноват!.. Не нужно было…» — и тому подобное. Я потому обращаю внимание на роль жертвы в событии, что изучение ее помогает не только найти преступника, но и выяснить обстоятельства трагедии. Ибо раньше если и интересовались потерпевшим, то больше личностью его, а не ролью во всем происшествии… Именно для полноты и объективности нашего розыска необходимо полной мерой интересоваться как преступником, так и его жертвой… И это еще не все. Кроме последнего акта трагедии были еще предыдущие, которых мы не видим. Вспоминая Отелло и Дездемону, часто забываем о Яго. А без него не было бы трагедии. Таким образом, третий фактор — обстановка, среда, люди, окружавшие главных персонажей события, их жизнь, взаимоотношения, даже господина случая нужно принимать во внимание. Об этом третьем, невидимом, участнике события мы в практической работе почти не думаем. Изучение жертвы — это шаг вперед в криминологии. Но делать надо и второй шаг: нужно глубоко знать социальную и бытовую обстановку конкретного преступления. Иначе будем действовать наобум и наделаем глупостей…