Чужое оружие - Владимир Кашин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Лагута и Кульбачка вместе и богу молились, и дела творили… Петро Лагута был ей, очевидно, не меньше нужен и дорог, чем Ивану Чепикову Мария».
«Так кто же помешал Ганне Кульбачке окончательно сойтись с Лагутой? Уж не Мария ли?.. А впрочем…»
Упрямо меряя шагами комнатку и продолжая вытирать с пальцев остатки мела, подполковник напряженно думал.
«Почему считаем, что Иван Чепиков мог застрелить свою жену и Петра Лагуту из ревности, и почему не можем допустить, что так же вероятна и ревность Ганны Кульбачки? Разве она не могла убить своего фактического мужа Лагуту и его любовницу Марию, которая встала на ее пути?..»
Категоричность этого вывода поразила Коваля. Он остановился среди комнаты и пробормотал: «Честное слово, в этом что-то есть!»
Потом подошел к открытому окну, которое выходило в маленький гостиничный дворик, лишенный зелени и раскаленный за день солнцем, прижался лбом к теплой деревянной раме.
«В этом что-то есть, что-то есть…» — повторил он негромко.
Усилием воли удерживал в себе эту мысль, чтобы обдумать ее со всех сторон.
Он возвратился к столу, налил из графина воды и залпом выпил.
Во дворе загоготали испуганные кем-то гуси.
«Почему не допустить, что это так же правдоподобно, как и версия о Чепикове?»
Он выглянул в окно, но ничего интересного не увидел. Нужно было дать укрепиться этой мысли, и Коваль стал размышлять дальше.
«Если сравнить обе версии… Первая: убийца — Чепиков, выстроенная на ряде косвенных доказательств, часть из которых могут восприниматься как прямые: на одежде и руках — кровь убитых, пойман на месте преступления, нет алиби. Но Кульбачка тоже не имеет алиби. Чтобы выстрелить в человека, не обязательно подходить к жертве и пачкать свою одежду ее кровью. Кстати, это соображение работает и в пользу Чепикова».
«Чепиков признался в незаконном хранении парабеллума, из которого сделаны роковые выстрелы. Но утверждает, что потерял его. Предположим, что уронил пистолет возле Ганкиного ларька. Когда там никого не было. А Кульбачка подняла и спрятала. Однажды она уже видела, как пьяный Чепиков ронял свой парабеллум».
«И снова алиби… Нет, не Ганны Кульбачки. Алиби Ивана Чепикова…»
— Если хотите знать, — произнес вслух Коваль, словно убеждал неизвестного оппонента, — у Чепикова оно есть скорее, чем у Кульбачки. Почему? Да очень просто…
«Здесь психологическая неувязка поступков: застрелить из ревности жену и ее любовника и тут же броситься к ним… Если бы стрелял в гневе, то, осознав содеянное, мог бы и себя застрелить. Отказать ему в способности это сделать, учитывая его взрывной характер, нельзя».
«У Кульбачки твердого алиби нет. Была вечером у Лагуты? Возможно. Даже наверное. Хотя по отпечаткам следов это трудно определить с точностью до часа. Микола Гоглюватый свидетельствует, что Кульбачка прибежала к своему дому после выстрелов. Правда, шофер был тогда выпивший, а в таком состоянии у человека чувство времени может смещаться. Однако следственный эксперимент показал, что Кульбачка могла добежать от Лагуты к своему дому и за несколько минут. Учитывая к тому же состояние после преступления, когда гонит страх. Нет, не верю я в алиби Кульбачки, не верю…»
«А способна ли Ганна Кульбачка поднять руку на человека? Не каждый может стать убийцей даже в состоянии аффекта».
Мел со стены ясно обозначил характерные линии на подушечках пальцев. Коваль вынул платок и подумал: «Если найдем парабеллум, то это все решит. Ведь на нем остались отпечатки пальцев убийцы».
Мысли его снова вернулись к Кульбачке. Представил ее лицо, которое он постоянно изучал во время допросов: неспокойное, подвижное, мягкое и ласковое при хорошем настроении, а то вдруг каменное, упрямое, то с еле заметной хитрецой в улыбке; вспомнил ее взгляд — потухший, словно собиралась обессиленно закрыть глаза, то неожиданно пронзительный, поблескивающий из-под дрожащих ресниц.
Вербивчане рассказывали, как Ганка лаской обхаживала своих клиентов и как могла грубо оборвать женщину, не желавшую отдавать за мужа «пьяный долг» или просившую не давать ему водки.
«Так способна или нет?»
На этот вопрос он еще не мог ответить однозначно. Снова перебрал в памяти все, что знал о Кульбачке, и в конце концов решил, что нужно глубже изучить эту сложную, скрытную натуру. Коваль давно убедился, что от себя человек никуда не убежит, и, несмотря ни на какие уловки, при самом большом желании показаться другим, он остается самим собой. Задача дознавателя и следователя в том, чтобы поставить обвиняемого в такие рамки, в которых поневоле проявится его настоящая суть.
Вспомнился рассказ Эдгара По, в котором Дюпен уверяет, что для разгадки чужой души необходимо полностью отождествиться с интеллектом противника. Мол, только так можно понять и изобличить преступника. Он даже подсказывал способ отождествления. Устами мальчика, который в спорах всегда побеждает своих сверстников, Дюпен советует придавать своему лицу такое же, как у противника, выражение — тогда мысли и чувства у обоих станут-де одинаковыми и все тайны будут раскрыты…
Дмитрий Иванович снисходительно улыбнулся этому наивному совету.
Версию «убийца — ревнивая Ганна Кульбачка» подполковник, после новых фактов капитана Бреуса, не только имел право допустить, но и должен был со всей скрупулезностью проверить. Эта версия становилась такой же значимой, как и первая, где в роли убийцы выступал Чепиков.
Молодой, энергичный капитан Бреус вызывал у Коваля доверие: наблюдательный, умный и настойчивый, он был из тех людей, которые не отступают от своей цели, не идут на компромисс и имеют достаточно сил, решительности и огня, чтобы нести свою нелегкую службу. Ныне оперативному сотруднику уже мало быть просто самоотверженным, идти под пули или на нож преступника. Ему надлежит быть еще и умнее, и проницательнее противника. Капитан Бреус имел и эту черту характера. Был всесторонне развитый и однажды удивил Коваля тем, что в разговоре о психологии начал называть работы таких ученых, как Выготский, Ярошевский, Леви…
Теперь Бреус разрабатывает версию о причастности Ганны Кульбачки к убийству. Впрочем, любая совокупность фактов, установленных во время розыска, еще не есть доказательство. То, что капитан — местный житель, конечно, облегчает ему изучение здешних условий преступления и людей, причастных к нему. Но, с другой стороны, невольно накладывает отпечаток субъективности: влияют симпатии и антипатии, давно сложившиеся мнения о том или ином человеке. Таким образом, и капитан, как бы он ни старался оставаться независимым и объективным, не застрахован от ошибок. Говорят же: конь на четырех ногах и тот спотыкается.
Хотя, кажется, на этот раз спотыкается не капитан Бреус, а сам подполковник Коваль.
В последнее время Дмитрий Иванович особенно болезненно отмечал, как взрослеет молодежь, которая идет на смену старым работникам. Она оказалась более начитанной и сноровистой, нежели думалось.
Приезжаешь в глухое село, знакомишься с молодым инспектором или участковым, а тот не только Лермонтова и Бориса Олейника наизусть цитирует, но и таких криминалистов читал, о которых Коваль даже не слышал. И тогда старому оперативному волку становится и радостно за свою смену, и немного больно, что собственная молодость прошла в тяжелые годы борьбы, когда ни на что другое ни сил, ни времени уже недоставало.
Коваль почувствовал, что заблудился в трех соснах. Неуверенность всегда сопутствует началу розыска и дознания, но сейчас ему показалось, что он утратил свою, когда-то обостренную, интуицию.
«Семпер тиро»,[1] — сердито подумал он, имея в виду себя. Значит, должен каждый раз наново доказывать свое умение отыскивать истину, будто ты не поседевший подполковник, а юноша с лейтенантскими погонами!
В самом деле. Любое происшествие не похоже на другое, во всяком преступлении свои нюансы, и, несмотря на опыт, Дмитрий Иванович, начиная розыск, всегда страдал от своего видимого бессилия; за каждой новой трагедией со своими страстями, болями, надеждами стояли живые люди, которые ждали от него открытия истины.
Вот и сейчас — время идет, все требуют торжества справедливости, в камере продолжает сидеть подозреваемый Чепиков, а в деле об убийстве еще столько белых пятен, и оперативная группа блуждает между версиями и догадками и впрямь как в трех соснах…
Походив по комнате, Коваль опустился на стул и стал снова просматривать свои записи.
Оставалось много вопросов, которые ни в какие графики не вмещались, и все же работа с карандашом подталкивала мысль, ему уже начало казаться, что он выходит к разгадке…
Потом мысли его незаметно перешли к Марии. Эта болезненная женщина, у которой на нежном лице навсегда застыло выражение скорби, интересовала его не меньше Кульбачки.
