Страстная неделя - Ежи Анджеевский

Пётровская ворвалась в комнату. Вид мужа, беспечно развалившегося на постели, привел ее в бешенство.

— Ах ты дрянь! — завопила она. — Говорила тебе, бездельник ты этакий, чтобы приглядел за пирогами. И что теперь будет? Дерьмо будешь жрать!

Но, прежде чем она успела излить всю свою ярость, Пётровский соскочил вдруг с кровати, рванулся к ней и, схватив за кисти рук, припер к стене.

— Больно! — простонала она, перепуганная. — Ты что, Юзек?

— Вот именно, — он еще сильнее стиснул ей запястья. — Будешь, холера, не в свое дело соваться?

— Да ведь я из-за тебя, Юзек! — пыталась она защищаться. — Я за тебя боюсь.

— Будешь? — повторил он.

От боли и унижения глаза ее наполнились слезами. Но вместе с тем полуобморочное бессилие лишило ее воли. Она была беззащитна перед этим человеком. Вот уже пять лет, день за днем, на счастье ее и несчастье, он покорял ее своим телом, своим дыханием и голосом.

— Будешь? — повторил он еще раз.

Она только покачала головой.

— Не будешь?

— Нет, — шепнула она.

— Смотри у меня! — сказал он сквозь зубы.

И оттолкнул ее от себя с такой силой, что, споткнувшись о порог, она зацепилась за ближайший стул и упала. Пётровский пожал плечами. Потом с презрением захлопнул дверь ногой.

Только минуту спустя она медленно поднялась и, глотая слезы, принялась растирать отекшие руки. И вдруг заметила, что, падая, порвала чулок — на самом видном месте, впереди. Это были шелковые французские чулки, купленные всего неделю тому назад на Керцеляке за большие деньги, трудно доставшиеся ей при спекуляции. Теперь она заплакала навзрыд и сквозь слезы, обиду и гнев громко начала причитать:

— Чтоб ты сгинула, обезьяна жидовская, ты, жидовка проклятая! Человек мучается, вкалывает, и из-за такой вот… Бога, что ли, нет на свете…

Желая успокоить нервы, Малецкий возвращался домой пешком. Надо было пройти через весь город, преодолеть многокилометровую дорогу, но ни ходьба, ни усталость не смогли заглушить терзавших его мыслей.

Варшава окружала его, полнясь движением, шумом, гомоном. Весенний день близился к концу, но лавки и магазины были еще открыты. В витринах, в пестром изобилии военного времени, в толпах, заполняющих тротуары, ощущался близящийся праздник. Гурьбой высыпали и уличные торговцы, шумно нахваливая свои товары. На углах стояли корзины фиалок, калужниц, первоцветов. В воздухе пахло весной. И небо тоже было бы весенним, если бы его светлую, нежную голубизну не затмевали серые дымные полосы. Над гетто, подобный огромному чудищу, возносился черный, почти неподвижный клуб дыма. Отголоски ожесточенной перестрелки, многократно усиленные эхом, слышались меж домов, взрывы то и дело сотрясали землю.

В Жолибоже Малецкий почувствовал себя таким усталым, что решил сесть в трамвай. И все же домой он вернулся гораздо позже, чем намеревался утром.

Услышав, что он наконец пришел, Ирена выглянула в прихожую. И сразу заметила, что он не привез обещанного чемодана.

— Что, ты не взял моих вещей? — огорчилась она.

— Увы! — нехотя ответил он.

— Ты не ездил к Маковским? — спросила Анна.

Разозленный вопросами, он ответил уклончиво и под предлогом, что должен умыться, скрылся в ванной. И пробыл там гораздо дольше, чем того требовала гигиеническая процедура. Вымыл лицо, чего обычно в течение дня не делал, медленно отмывал руки, даже ногти обстриг — они показались ему слишком длинными. Наконец, чувствуя, что его долгое отсутствие переходит границы приличия, он причесался и вышел.

Обе женщины сидели в мастерской. Ирена просматривала альбом Брейгеля и не подняла глаз на Яна, когда он вошел. Избегая изучающего взгляда жены, он уселся сбоку.

— Так вот, я был в Мокотове… — начал он.

Ирена склонилась над репродукцией.

— И что? — равнодушно спросила она.

Минуту он подыскивал подходящие слова.

— Ты не застал их? — спросила Анна.

— Нет.

— Это ужасно! — расстроилась она. — Надо тебе завтра поехать.

— Незачем, — ответил он. — Маковские арестованы, квартира опечатана.

Ирена сидела без движения, склонившись над альбомом.

— Когда их арестовали? — спросила она чуть погодя, тем же равнодушным тоном.

— Со вторника на среду.

— Быстро! — в ее голосе прозвучала легкая ирония. — Всех?

— Всех.

Два далеких взрыва сотрясли тишину. Они были такие мощные, что зазвенели стекла.

— У тебя много вещей там было? — спросил Ян.

Она пожала плечами.

— Ах, чепуха! Не до вещей тут!

Ян торопливо объяснил, что не в этом дело. Он, мол, хотел узнать, не было ли среди личных вещей Ирены чего-нибудь компрометирующего.

— Да вроде бы нет, — задумалась она. — Была одна фотография отца, несколько фотографий матери…

— А письма?

Она на него не взглянула.

— Никаких писем я не хранила, не бойся.

Он пропустил ее ответ мимо ушей.

— Те двое, что были у тебя, знают нынешнюю твою фамилию?

— Конечно! А как ты думал?

— Вот именно! Это все осложняет. Если те же самые люди причастны к аресту Маковских…

— Вам обязательно нужны новые документы, — вмешалась в разговор Анна.

Ирена взглянула на старинное колечко, которое носила на руке.

— Только это еще могу продать, больше нечего. Но за него гроши дадут!

В комнате наступило тягостное молчание. Наконец Ян, чувствуя на себе взгляд жены, заставил себя произнести:

— Да нет, не таким путем! Но сейчас это будет нелегко устроить.

— Ты как-то говорил, — припомнила вдруг Анна, — что у вашей машинистки, кажется, большие связи. Марта ее зовут, да?

— Да, — буркнул Ян.

— Может, через нее?

— Она уже не работает у нас.

— Вот как? — удивилась Анна. — Почему? Ты так хвалил ее…

— Сама уволилась, — хмуро ответил он. — Другое место нашла.

— А твой брат? — спросила Ирена.

Ян взглянул на жену.

— В самом деле. Но куда он запропастился? Вообще, что с ним? Снова уехал?

— Да, кажется. — Анна слегка покраснела.

Ян, однако, не заметил этого.

— Жаль! — сказал он. — Хоть раз бы на что-то пригодился. Впрочем, связи у него тоже весьма сомнительные. Так или иначе — это отпадает. Кто же еще?

И вдруг вспомнил.

— А Феля Пташицкая? Ты теперь видишься с ней? — спросил он Ирену. — Как она? Я очень давно ее не видел.

— Я тоже.

— Может, она могла бы тут чем-то помочь. Раньше…

— Сомневаюсь, — прервала его Ирена.

— Ты думаешь? Даже тебе?

Она пожала плечами.

— Люди меняются.

— Феля? — удивился он. — Да что ты говоришь? В каком смысле она изменилась?

— О, в самом главном! — горько усмехнулась Ирена. — Крутится возле нее какой-то оэнеровец[6]. Она в него без памяти влюблена. Остальное сам додумай.

— Невероятно! Феля Пташицкая?

— Да, Феля…

— И что, она — антисемитка? Это немыслимо…

— И все же…

— Невероятно! Феля Пташицкая?

Ирена машинально перевернула несколько страниц Брейгелева альбома.

— Впрочем, я не видела ее почти полгода. Может, это у нее уже прошло.

— Вероятно. — Ян задумался. — Знаешь, я все же поеду к ней, попробую…

— Попробуй, — согласилась она равнодушно.

Под конец ужина, настроение за которым мало отличалось от вчерашнего, к Малецким позвонил Владек. Благоухающий, румяный, волос к волоску причесанный. Выйдя в прихожую, Малецкий сразу услышал запах хорошей лавандовой воды.

— Пан советник просит вас, пан инженер. — Владек поклонился. — Если у вас найдется минута времени, оказать ему любезность и зайти к нему.

— Хорошо, — ответил Малецкий. — Я приду минут через пятнадцать.

— Благодарю вас, — любезно улыбнулся Владек. — Пан советник будет ждать вас, пан инженер.

Малецкий вернулся в комнату задумчивый.

— Замойский хочет увидеться со мной, — объяснил он, садясь за стол. И тут же, размышляя вслух, прибавил:— Интересно, зачем я ему понадобился?

Сразу после ужина он позвонил в квартиру напротив. Экс-советник сидел у себя в кабинете. Не выпуская из рук книжку, которую он как раз читал, Замойский привстал за огромным своим столом.

— Прошу вас, пан инженер, — любезно указал он Малецкому кресло. — Простите, что затруднил вас, но я не совсем здоров…

На нем была темная домашняя куртка, на ногах — шлепанцы. Выглядел он и впрямь не очень хорошо. Усевшись напротив Малецкого, он отложил книжку на стоявший рядом столик.

— Вот перечитываю «Пана Тадеуша», — пояснил он. — Это так отвлекает от действительности…

Зная болтливость хозяина, Малецкий предпочел пресечь его разглагольствования.

— Я слушаю вас, — официально сказал он. — Чем могу служить?

Замойского встревожила такая бесцеремонность. Он предполагал сперва порассуждать о достоинствах поэмы Мицкевича, затем незаметно перейти к злободневным делам, и только в связи с ними, уже в доверительной и высоко интеллектуальной атмосфере затронуть основную щекотливую тему. Малецкий спутал все его карты, и в первую минуту Замойский почувствовал себя совершенно неспособным продолжить разговор.