Дневники Фаулз - Джон Фаулз

Такое впечатление усугубляется и тем, как обособленно от женщин ведут себя на людях итальянцы. Пока первые, из вечера в вечер выходя на passegiata[694], неторопливо фланируют парами, они сидят или стоят, сбиваясь в маленькие однополые группки. Это выглядит театрально, надуманно — как на фоне свободы отношений между полами в англосаксонском мире или Скандинавии, так и по сравнению с тесно приникшими к своим избранникам андалузскими крестьянками или совершенно бесправными в мужском обществе гречанками.

Италия — страна распростертых объятий, слишком мягкая, слишком податливая, на мой вкус. Нельзя сказать, чтобы я сожалел о том, что она существует: как-никак она основополагающий ингредиент европейского бульона. Масло, жир. Но ей недостает острого вкуса мяса или овощей.

Через Сестриере въезжаем в Италию. Просто ужасно, что путешествуешь по стране, на языке которой хоть чуть-чуть не говоришь. Глаз намного опережает рассудок. В итоге — то и дело раздающиеся в машине смешки.

Мы остановились в Пинероло, скучном городишке. Ночь провели в гостинице с балконом, выходящим на рынок. В шесть утра — неразборчивый пьемонтский говор. Завтракаем, и наполовину не разобравшись в меню. Alla milanese[695] означает всего-навсего шницель; как тут не разочароваться.

Итальянская еда, на самом элементарном уровне, гораздо лучше французской. Почти все подают хорошо приготовленным. Но набор блюд слишком однообразен. На пути в Рим во всех ресторанах подают одно и то же.

12 августа

В каком-то смысле Рим разочаровывает. Не знаю почему, но мне он напоминает Джеймсвилль. Пинчио разочаровал меня, оказавшись не той огромной пологой террасой, какую я вообразил, читая Джеймса, а Колизей вовсе не то место, где Хадсон повстречал княгиню Казамассиму[696]. Колизей отвратителен: судя по его ночной вони, это гигантский общественный туалет, кишащий юными фарцовщиками и бродягами. Он — все, что так отвращает в древнем Риме: необозримое давящее здание, просторная пыточная камера в стиле барокко. В нем невозможно не думать о бесконечно страдавших здесь людях и животных — игрушках цивилизации, поглощенной не стремлением к культуре, а жаждой развлекать любой ценой. Убийство и боль как способ вызвать веселость. И омерзительная вульгарность: нескончаемый мир телезрелища, мусорной пьесы, спонсируемой фирмой по выпуску моющих средств, безвкусной, претенциозной, дешевой, фальшивой…

Безобразен и собор Святого Петра, разлегшийся как чудовищный краб и простерший свои колонны-клешни, готовые ухватить тебя и забросить в черную пасть Великой католической лжи. От него веет обманом; если наш главный штаб не меньших размеров, значит, мы правы. Он порождает раскол церквей как сыпь, как аллергию на клубнику.

13 августа

Направляемся в Тиволи. Вид очень приятный, особенно когда поднимаются горы — по мере того как удаляешься на восток от Рима. Едва минуешь Тиволи, оказываясь на дороге Авеццано, как окрестности становятся прекрасными — дикими, какими они всегда были, населенными крестьянского вида людьми, бедняками. Крутые холмы покрыты низким кустарником; по их вершинам протянулись розовые и светло-коричневые деревушки. Пейзаж зелен и скуден. У Виковаро мы свернули влево и поднялись в Личенцу[697] — чудесную дикую долину, зеленеющую дубами и оливами, виноградниками и огородами; такова тончайшая грань меж природным и возделанным человеком. Почти английские изгороди; ежевика, бриония и лесной орех. Извилистая каменная дорога ведет к живописному городку, раскинувшемуся по другую сторону на самой вершине холма, — эти сабинские городки, как пишет Хайгет[698], «словно пятятся ввысь от долин». Как старые девы, завидевшие на полу мышь. Начисто отказываясь снизойти к низинам.

Вот сабинская вилла Горация[699] («о rus, quando ego te aspiciam»[700]: ну, неудивительно, что ему так хотелось ее увидеть. Как во время оно, стоит она в небольшом фруктовом саду, разместившемся на нечаянной плоской поляне среди холмов, прохладная, тихая, просторная, так контрастирующая с давящими зодческими гигантами Рима эпохи Августа. Изысканное место у подножия сада. Само строение не так уж интересно. «Его» спальня, «его» триклиний:, обычные атрибуты патрицианского комфорта. Воображение достраивает очаровательный нимфеум: четыре фонтана, цветы, внутренний дворик с колоннами, пруд для разведения рыбы, piscina[701]. Нас сопровождает приятный пожилой экскурсовод — хотя как раз в таких местах видеть его нет желания. Здесь впору бродить весь день, просто наслаждаясь тем, что находишься в тех местах, где жил Гораций. И Меценат, и Вергилий. Присутствие Горация, явственное, близкое, ощущаешь в травах, в атмосфере, в цикадах и огромных рыжих и красных шершнях, летящих на липкие стебли олив; по каменной дорожке спускаешься к источнику Бандузии: струе холодной воды — «potabile та fredissima»[702], подсказывает экскурсовод. Загадочные saxis cavis[703] обретают смысл: вода бьет из кромки узкого одетого мхом горного ледника высотой около десяти футов и стекает крест-накрест тоненькими струйками в маленький, засоренный водными растениями резервуар. Громадные водные чертополохи высотой восемь футов. Здесь буквально ничего не изменилось.

Движемся восвояси; над отсвечивающими темной синевой горами повисла огромная, цвета сливочного масла луна, озаряющая Тиволи, а потом и Рим; таково омерзительное возвращение в 1962 год.

Пропасть между Горацием и его слугами. Их абсолютная неспособность понять его стихи: иначе они бы до сих пор пребывали в мире многоударной народной поэзии, поэзии Плавта и Энния. Их странный римский хозяин, извергающий поток ломаных слов. Его силлабика, наверное, казалась им таким же безумием, как музыка Веберна — автобусному кондуктору в Бэлхеме; чистым сумасшествием. Так что уж если Гораций ощущал потребность отправиться в Рим и в Тиволи, то для того, чтобы быть услышанным; так же и с Марциалом и Ювеналом. Сам выбор слов против воли гнал их в город, который они презирали.

Римское небо на закате. Персиковые, янтарные, лимонные, розоватые тона, сливаясь с синими, дымчато-серыми, тонут друг в друге. В этот момент городу можно простить все. Скользящие летучие мыши и ласкающий понентино[704]. Чем бы без него был Рим, не представляю. Невозможно вообразить. Так что мы в долгу перед городом за этот ветер.

16 августа

Д. и М. отправились обратно в Англию. Не так уж преждевременно, если сказать честно. По отношению к Денису невозможно не чувствовать симпатию и жалость, но быть терпеливым с Моникой нелегко. Ради Дениса мы старались как могли, однако временами равновесие держалось на волоске.