До самого рая - Ханья Янагихара

Мужчины стали выходить в коридоры, на ходу застегивая рубашки и затягивая пояса, кто с невозмутимым лицом, кто в панике. Во время рейдов безопаснее всего молчать, но кто-то – молодой человек, который работает где-то в Минюсте, – повторял и повторял: “Мы не делаем ничего противозаконного; мы не делаем ничего противозаконного”, – пока кто-то еще не цыкнул на него – мы, мол, и сами прекрасно это знаем.

Мы стояли и ждали – человек тридцать на четырех этажах. Кого бы они ни искали, он был виноват не в гомосексуальности, а, вероятно, подозревался в контрабанде, подделке документов, в краже – и хотя они не могли нас привлечь за то, кто мы такие, они запросто могли нас за это унижать. А иначе зачем ловить человека, когда он тут, а не тихо прийти к нему в жилище? Только ради того, чтобы вывести нас из здания, выстроив в шеренгу с поднятыми над головой руками, как уголовников, ради потаенной радости от связывания наших рук, от пинков, чтобы заставить нас встать на колени у бордюра, от садизма, с которым требовали повторять имена – “Громче, пожалуйста, не слышу вас”, – и громко перекрикиваться с напарником, чтобы тот проверил по базе данных: Чарльз Гриффит. Вашингтонская площадь, север, дом тринадцать. С его слов – ученый в УР. Возраст: в октябре будет восемьдесят. (Ухмылка: восемьдесят? Все еще бегаешь за этим делом в восемьдесят? Как будто это абсурдно и непристойно, что такой старик все еще хочет, чтобы к нему прикоснулись, хотя именно этого и хочется больше всего.) А потом ты часами сидишь в неудобной позе на улице, склонив голову, словно от стыда, хотя подозреваемого давно увели, и ждешь, когда представление наконец уже кончится, когда кому-нибудь из них надоест и он нас отпустит под смех остальных солдат, залезающих в свои машины. Они нас не били и почти не трогали, не обзывали – да и не могли, потому что многие из нас влиятельные люди, – но было очевидно, что они относятся к нам с презрением, и когда мы наконец встали и пошли обратно к дому, улица вокруг снова потемнела, а местные жители, наблюдавшие за нами из окон, не говоря ни слова, вернулись в свои кровати – представление закончилось. “Уж лучше бы просто объявили нас вне закона”, – буркнул какой-то молодой человек после этого рейда, и на него принялись кричать: как можно быть таким невежественным, таким идиотом; но я понимал, что он хотел сказать. Если бы мы были вне закона, мы бы понимали свое положение. А так, как есть, мы ничто и никто: про нас знают, но никак не называют; нас терпят, но не признают. Мы живем в постоянной неизвестности и ждем дня, когда нас объявят врагами государства, ждем ночи, когда то, что мы делаем, в течение одного часа одним росчерком пера превратится из прискорбного в преступное. Само слово, означающее то, кем мы были, каким-то образом в какой-то момент исчезло из повседневного словаря – мы теперь в лучшем случае “наши”: “Ты знаешь Чарльза? Он из наших”. Даже мы сами стали пользоваться эвфемизмами, не в силах сказать, кто мы такие.

Во время рейдов солдаты почти никогда не заходят в дом – как я уже сказал, тут слишком много влиятельных людей, и они как будто понимают: контрабанды окажется столько, что работа по ее описанию и классификации не даст им возможности заниматься больше ничем на протяжении целой недели; вернувшись, мы первым делом пошли в подвал и стали доставать из сейфа книги, бумажники, устройства – все, что успели сбросить, – а потом разошлись, возможно даже не попрощавшись с тем, с кем проводили время, и в следующий раз ни один из нас не станет упоминать о случившемся, мы сделаем вид, будто ничего не произошло.

Две ночи назад мы три минуты стояли и ждали, что в дверь станут колотить, что из мегафона донесется чье-нибудь имя, пока не поняли, что сирены вообще не к нам относились. Снова произошел безмолвный обмен взглядами – люди на первом и втором этажах посмотрели на нас, стоявших на третьем и четвертом, и все мы недоумевали, – пока наконец молодой человек на первом этаже не отпер, с большой осторожностью, входную дверь, а потом, через мгновение, театрально не распахнул ее, встав посреди проема.

Он что-то крикнул, мы помчались вниз и увидели, что Бэнк-стрит превратилась в реку – вода с шумом текла на восток. “Гудзон вышел из берегов”, – сказал кто-то с тихим ужасом в голосе, и в ту же секунду кто-то еще произнес: “Сейф!” – и все помчались в подвал, который уже наполнялся водой. Мы перенесли на чердак сложенные там книги и устройства, передавая их друг другу по цепочке, а потом стояли у окон первого этажа и смотрели на подступающую воду. У А. был какой-то прибор для связи, какого я никогда не видел, не такой, как у меня, – я никогда не спрашивал, чем он занимается, и он сам тоже никогда не говорил; он что-то коротко сказал в него, и через десять минут появилась флотилия пластиковых шлюпок.

– Вперед, – сказал А.; я знал его как человека пассивного, даже нытика, но он вдруг превратился в кого-то властного и сурового – видимо, так он ведет себя на работе. – Выстраивайтесь в очередь к лодкам. – Вода уже плескалась по входным ступеням.

– А дом что? – спросил кто-то, и мы все понимали, что он спрашивает про книги на чердаке.

– Я разберусь, – сказал моложавый человек, с которым я не был лично знаком, но он был владелец, или менеджер, или смотритель дома – кто именно, было неясно, но я знал, это он отвечает за дом. – Поезжайте.

И мы уехали. На этот раз, то ли из-за неизвестной должности А., то ли из-за уравнивающей всех природы происшествия, солдаты не шутили, не издевались; они протягивали нам руки, мы хватались за них и спускались в шлюпки, и все это происходило в такой деловой и дружеской атмосфере – нас нужно было спасать, и они появились, чтобы нас спасти, – что можно было почти поверить, будто их отвращение к нам было показное, будто они уважали нас не меньше, чем остальных. Следом появилась еще одна флотилия шлюпок, и теперь из мегафона неслось: “Жители Восьмой зоны! Покидайте свои отсеки! Спускайтесь к дверям и ждите, пока подойдет помощь!”

К этому моменту вода прибывала с такой скоростью, что лодка колыхалась, как на