Воскресение Маяковского - Юрий Карабчиевский

Но и его преклонение перед техникой также основано на незнании, на поверхностном восприятии, на дикарском восторге:

Смотрю, как в поезд глядит эскимос…А если Кавказ помешает — срыть?..Аж за Байкал отброшенная, попятится тайга…

Отрицая культуру и отвергая природу, он в противовес им утверждает то, о чем имеет лишь самое отдаленное представление…

Младший современник Маяковского Андрей Платонов, в отличие от него хорошо разбирался в технике. И он действительно ее любил. Но он любил не внешние ее атрибуты, не удобства, ею доставляемые, а скрытое изящество инженерных решений, красоту взаимодействия машины и мастера. Мы никогда не найдем в его произведениях ни дикарского восторга перед машиной, ни тем более противопоставления машины природе. У Платонова техника предстает как часть природы, как одно из ее чудесных проявлений, ставшее ощутимым и наблюдаемым благодаря искусству и умению человека. Но и человек у него — часть природы, так что никакого противоречия быть не может.

Маяковский не то чтобы любит технику — он любит блага, ею доставляемые, а ей поклоняется как источнику благ. Красота техники — красота пользы. Но при этом он не может избежать деталей, технических и вообще профессиональных, и здесь таится для него серьезная опасность. Как раз в подробностях и деталях то и дело проявляется его неосведомленность, хотя не всегда ее можно отделить от неосведомленности грамматической.

Рубанок в руки —работа другая:суки, закорюкирубанком стругаем.

Ясно, что строгать можно только доски, суки же и закорюки — срезать, состругивать.

Или другой пример, подмеченный Квятковским: «Поэмы замерли, к жерлу прижав жерло…» — вместо «ствол к стволу». «Очевидно, — замечает Квятковский, — что поэмы, прижатые заглавиями жерло к жерлу, стали бы стрелять друг в друга».

Он говорит о движении морских транспортов. «узлов полтораста накручивая за день», полагая, что узел — это мера расстояния, в то время как это мера скорости.

Или снова «Кем быть»… Вообще это кладезь. От первой, такой зримо материальной строчки «У меня растут года» (так и хочется спросить: откуда?) до последней, с ее педагогической универсальностью… Но мы-то сейчас о технике.

Там — дымздесь — громГро- мимвесь дом…

Так звучно рассказывает поэт маленьким детям о заводе, где делают паровозы. Видимо, он надеется, что им известно еще меньше, чем ему. В ряде случаев это, быть может, и так. Но зато дети не знают и стихотворческих тонкостей и не оценят полностью рифмующихся строчек: здесь гром — весь дом. Вот Юрий Олеша, тот бы, конечно, отметил, что только ради этой прекрасной рифмы и громим мы весь дом. Какой дом? А черт его знает! Громим…

Он сам признается — в других стихах, в другое время, для другого читателя: «может, я стихами выхлебаю дни, и не увидав токарного станка». Это не мешает его педагогической работе в области техники и разных производств.

Клепочный завод князя Накашидзе остается для Маяковского подсознательным идеалом и, видимо, источником информации. И если не клепки для бочек то винты и гайки выступают как единственные реальные детали, которые он использует по назначению:

Я гайки делаю, а тыдля гайки делаешь винты.

Вот, наконец, совершенно безопасные строчки. Винты для гаек… Что может быть проще? Стоп! Для гаек или для гайки? Несколько гаек на один винт — это вещь вполне представимая. Но несколько винтов для одной гайки?!

Ах, вы скажете, надоело, оставьте ваши придирки. Ну это такая собирательная гайка, единственное число в значении множественного, Маяковский его очень часто использует: «звездой набиты», «винты для гайки»…

Не-ет, скажу я, так не выходит, потерпите еще минутку. В первой строчке множественное — это множественное, и во второй винты — это тоже винты. Значение числа определено, и уже не может быть никаких замещений. А поставил он здесь единственное число все для той же внутренней рифмы, чтоб винительный падеж множества гаек рифмовался с родительным падежом одной: я гайки — для гайки. И бросается банда винтов-насильников на одну-единственную бедную гаечку, и все это — ради прекрасной рифмы. Не такой уж, кстати, прекрасной…

И коль скоро речь зашла о стихах для детей, то вспомним и некоторые другие, уже в связи не с машиной, а с поэтической техникой, — «Что такое хорошо и что такое плохо?». Вспомним, к примеру, это название, уместное разве что в обратном смысле, в каком-нибудь лихом парадоксе Хармса. Все эти приторные поучения, стерильные образцы для подражания, халтурные согласования строчек: «это вот», «пишут тут»… Переросток, так и не ставший взрослым, он не представлял себе иного обращения с детьми, кроме прямой скуловоротной дидактики.

Он и взрослых всегда поучал и воспитывал, и со взрослыми читателями обращался, как с детьми. Кого он только не учил в своей жизни! Он учил поэта, он учил рабочего, он учил крестьянина, он учил ученого. В переносном — но и в прямом смысле. Его чистота и нетронутость в научной области, естественно, превосходит нетронутость техническую. Это позволяет ему с легким сердцем требовать от неведомой ему науки поменьше заниматься всякими теориями (главное — поменьше читать всяких толстых книг), а быть ближе к жизни и практике:

На книги одни — ученья не тратьте-ка.Объединись, теория с практикой.

Замечательно здесь постоянство позиции в столь сложном и для многих не решенном вопросе. Как будто не прошло пятнадцати лет от юношеского «Гимна ученому» с его знаменитым квадратным корнем, призванным раз и навсегда напугать читателя своей жуткой оторванностью от жизни, — до этих зрелых, заметно усталых, но исполненных все того же детского пафоса строк…

Между тем Юрий Олеша рассказывает: «Автомобиль он купил, кажется, в Америке. Это было в ту эпоху необычно — иметь собственный автомобиль, и то, что у Маяковского он был, было темой разговоров в наших кругах. В том, что он приобрел автомобиль, сказалась его любовь к современному, к индустриальному, к технике…»

Это было необычно, можно поверить. И легко представить себе разговоры «в наших кругах».

Конец 28-го года. Начало массовых раскулачиваний. Первые вредительские дела. Соловки переполнены до отказа. Хлеба не хватает, введены карточки. Надо было очень любить технику и именно той самой любовью, какой любил ее Маяковский, чтобы именно в это время… Нет, не в Америке. Олеша забыл. В Париже, который к тому моменту успел смертельно надоесть Маяковскому. Он жалуется на это в письмах Лиле и намеревается ехать на отдых в Ниццу и Монте-Карло. Хлопоты, связанные с покупкой, также отнимают много сил и времени. Он обсуждает в письмах и телеграммах систему, мощность двигателя, цвет и наконец останавливается на «сером реношке»…

Как и в прежние эпатажные времена, он продолжает удивлять публику. Он любит путешествовать — и путешествует, другие не любят и сидят дома. Он любит технику — и покупает автомобиль, другие не любят и ездят в трамвае. Трамвай — это разве техника? Это склоки, это жди, это стой и трясись. Техника — то, что создает удобства, комфорт и всяческую приятность. Техника — это социализм.

Как будто пришел к социализму в гости,от удовольствия — захватывает дых.Брюки на крюк, блузу на гвоздик,мыло в руку и… бултых!

Вот предел мечтаний, вот счастье, вот светлое завтра. Поэт-бунтарь, не жалевший сил для борьбы с отжившим старьем, сжигавший книги, крушивший соборы, расстреливавший картинные галереи, казнивший министров, актеров, коммерсантов, — показывает нам, наконец, для чего он все это делал.

Бултых!

Не надо думать, что этот мещанский рай возник перед ним лишь в последние годы, в результате общественного разложения. Он и в молодости держал у себя перед глазами точно такие картинки:

Мой рай — в нем залы ломит мебель,услуг электрических покой фешенебелен.Там сладкий труд не мозолит руки,работа розой цветет на ладони…

Интересно было бы спросить Олешу, как он думает, личный шофер товарищ Гамазин тоже служил выражением любви Маяковского к технике? Ведь, как ни странно (совсем не странно), Маяковский был абсолютно беспомощен в обращении с любыми техническими средствами и так-таки и не смог научиться водить свой собственный автомобиль.

Это был очень скучный человек. Там, где не было эстрады, аудитории, состоящей хотя бы из одного слушателя, там, где не было объективно заданного сценария, театрализованного сюжета отношений, — там разговаривать с ним было не о чем, разговаривать было не с кем. Рита Райт рассказывает, как однажды несколько вечеров подряд пыталась записывать за Маяковским все интересное, что он выскажет. Все вечера он играл в карты, ничего примечательного не сказал. «Все осталось в стихах», — поясняет она. Это верно в двояком смысле. В том, который имеет в виду Райт, но еще и в том, что ничего кроме ничего сверх в нем никогда не было. Его внутренний мир вполне соответствовал стихам любого периода и часто бывал беднее стихов, но никогда не богаче.