Пятая колонна. Made in USA - Евгений Александрович Толстых
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Пушкинское наследие – любовь к родине, гражданственность – бесценный дар нашего народа! С этим Пушкин вошел на века в отечественную и мировую литературу. Об этом ни слова. Вот каким оказывается Пушкин по Абраму Терцу: «Если… искать прототипа Пушкину в современной ему среде, то лучший кандидат окажется Хлестаков, человеческое alter ego поэта… Как тот – толпится и французит; так Пушкин – юрок и болтлив, развязен, пуст». «Кто еще этаким „дуриком“ входил в литературу?» «Пушкин, сколотивши на женщинах состояние, имел у них и стол, и дом». «Жил, шутя и играя, и… умер, заигравшись чересчур далеко». «Мальчишка – и погиб по-мальчишески, в ореоле скандала». «Ошалелый поэт». Роман «Евгений Онегин»? Абрам Терц бросает: «Пушкин писал роман ни о чем»… сближал произведения Пушкина с адрес-календарем, с телефонной книгой. «Вместо описания жизни он учинил ей поголовную перепись». А в чем же цель творчества Пушкина? Абрам Терц: «Без цели. Просто так, подменяя одни мотивы другими: служение обществу – женщинами, женщин – деньгами, высокие заботы – забавой, забаву – предпринимательством». «Что ни придумал Пушкин, позорься на веки вечные – все идет напрокат искусству».
Глумление над Пушкиным Абрама Терца не самоцель, а приступ к главной цели: «С Пушкиным в литературе начался прогресс… О, эта лишенная стати, оголтелая описательность XIX столетия… Эта смертная жажда заприходовать каждую пядь ускользающего бытия… в горы протоколов с тусклыми заголовками: „Бедные люди“, „Мертвые души“, „Обыкновенная история“, „Скучная история“ (если скучная, то надо ли рассказывать?), пока не осталось в мире неописанного угла… Написал „Войну и мир“ (сразу вся война и весь мир!)». Бойкий Абрам Терц единым махом мазнул по всей великой русской литературе, все выброшены – Пушкин, Достоевский, Гоголь, Гончаров, Чехов, Толстой. Не выдержали, значит, «самиздатовских» критериев. Сделано это не только ввиду мании величия Абрама Терца, ведь он тоже претендует на высокое звание «писателя», а с очевидной гаденькой мыслишкой – хоть как-то расчистить плацдарм, на котором возвысятся некие литературные столпы, свободные от «идеологии», угодные ЦРУ и Абраму Терцу. Дабы новоявленные «гении» выглядели рельефнее.
Давайте перешагнем через исторический этап, обозначенный «хрущевской оттепелью» и «брежневским застоем». «Перестройка» – вот тот самый событийно-временной отрезок, на котором процесс замены существовавших веками культурных основ на «заморские обновки» приобрел беззастенчивый размах. И даже в художественной литературе – жанре громоздком, неповоротливом и где-то консервативном. Впрочем, почему «даже»? В первую очередь!
Но для начала оговоримся: писателей в нашей стране власть… любила? Нет, гораздо больше! Власть… ЧИТАЛА то, что выходило из-под пера «властителей дум», и делилась своими впечатлениями с народом. Конечно, делилась по-своему, но читали все – от Бенкендорфа до Сталина.
Надо сказать, что Иосиф Виссарионович очень много времени посвящал именно «инженерам человеческих душ». По сравнению с другими правителями – непропорционально много времени. О том, какое внимание уделялось писателям показывает хотя бы то, что принимались постановления ЦК ВКП(б) (!), на тот момент – высшего органа власти, направленные на анализ творений отдельных авторов. Так в постановлении «О журналах “Звезда” и “Ленинград”» (1946) критиковалось творчество А.А.Ахматовой и М.М.Зощенко.
Но С. Михалков, А. Твардовский, В. Панова, А. Толстой трижды становились лауреатами самой почетной награды того времени – Сталинской премии. А Константин Симонов получал этот знак отличия шесть раз! Вряд ли писатели других стран могли похвастать таким вниманием к своей личности со стороны власти. Ну скажите, в какой стране, в какую эпоху литературный персонаж получал государственную награду? И не на страницах книги! Сталинской премией третьей степени был награжден один из героев повести Всеволода Кочетова «Журбины» – модельщик Виктор Журбин, за изобретение станка «Жускив-1».
Руководители СССР искренне верили в силу литературы, в силу искусства. Это была национальная традиция! Так или иначе, тогдашняя власть воспринимала художников всерьёз. А для художника нет ничего страшнее равнодушия! Похвала – хорошо. Критика – плохо. Равнодушие – просто смертельно.
Уместно отметить, что не только в строгости держали писательский цех за исключением небольшой группы приближенных. Писателей награждали премиями, они получали большие гонорары, да и в творческом плане не были так зажаты, как принято думать сейчас. Ведь именно Сталин освободил писателей от оголтелого преследования со стороны всяких ЛЕФов и Пролеткультов. И если мы вспомним произведения, вышедшие в 1920-е – 1950-е годы, вспомним имена творивших тогда авторов, поймём, что не всё было так уж плачевно на «литературном фронте», как хотят показать нынешние критики, предпочитающие видеть мир исключительно в оплаченных тонах. Сегодня это – оттенки зеленого.
Регулярно печатавшемуся писателю, являвшемуся членом творческого Союза, помимо весомых гонораров, были доступны и другие социальные и символические отличия – особая очередь на жилье, предоставляемое как правило в престижных городских районах, летние дачи и право пользования многочисленными Домами творчества, поездки за границу, вообще, чрезвычайно высокий социальный статус, которые делал фигуру литератора – фигурой власти, и потому привлекательной для подражания; фигурой, имевшей право транслировать собственные взгляды и ценности. Престиж писательской профессии в советском обществе был настолько велик, что буквально по пальцам можно перечислить тех, кто, обладая всеми льготами и привилегиями официального писателя, отказывался от них, не имея на то достаточных причин.
К началу перестройки число бывших членов Союза писателей, решившихся на эмиграцию или (что было, правда, куда реже) перешедших в андеграунд, несомненно росло. (Напомним: андеграунд – течение в современном искусстве, характеризующееся неприятием господствующих эстетических норм и идеологий, социальных и художественных традиций, нередко эпатажем публики и бунтарством). Росло еще и потому, что пространство советской литературы, как пространство потенциального успеха, неуклонно теряло свою привлекательность. Сам успех на советском социальном поле с появлением «ветров перемен» приобрел отчетливо двусмысленный характер – репутация заслуженного советского писателя была неотделима от клейма… идеолога репрессивного режима. О чем бы он ни писал: от хроники революционных походов до рекомендаций по разведению аквариумных рыбок. Поэтому те, кто не желал попасть в «обслугу тоталитаризма», оказывалось перед выбором: не отказываясь от общих привилегий писательского цеха (квартиры, дачи, гонорары), шагать под флагом той или иной группы, символические ценности которой
