Элегия Михаила Таля. Любовь и шахматы - Салли Ландау
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Любил Миша своего Гуся? Любил очень. Много Миша уделял внимания своему Гусю? Мало. Он забавлялся с ним, а потом словно забывал и уходил в шахматы… Потом снова возвращался, как из другого измерения, и опять уходил… Гусь это очень переживал…
(Гусь, Гусевич, Гусеныш, Георгий Михайлович Таль, врач, отец трех дочерей)
Два раза в год – в день рождения и в день смерти отца – в ноябре и в июне я с самого утра “заряжаюсь” по-особенному. Я стараюсь отменить на работе все важные дела, я прихожу домой раньше обычного. У меня уже заранее в холодильнике заготовлена бутылка водки. Я запираюсь в кухне, ставлю перед собой отцовский портрет, зажигаю свечу, достаю бутылку, и мы с отцом начинаем выпивать, закусывать и разговаривать, разговаривать, разговари- вать… Дети в кухню не заглядывают – жена моя непремен- но их чем-то занимает. Она, честь ей и хвала, относится к моим ритуальным дням с полным пониманием и сочувст- вием…
Мы обо многом переговорили за те годы, что его нет. Мне кажется, я узнал его больше, чем за то время, когда мы с ним “контачили” физически. Но я также понял, что совершенно его не знаю, как это ни горько констатировать. Да, я, любящий, почитающий, боготворящий сын, не знаю своего отца. Не втискивается он в привычные рамки того, кого мы называем “отцом”. Не вписывается. И предъявлять ему какие-то претензии по части того, что он мало со мной общался, недостаточно мною интересовался, совершенно нелепо. Он – другой. Он любил меня ПО-СВОЕМУ, горячо и искренне. Я был его сыном, но тоже ПО-СВОЕМУ… Требовать, чтобы он любил меня, как все отцы, чтобы он цацкался со мной, как все отцы, чтобы проверял мои уроки, чтобы читал мне нравоучения – столь же бессмысленно, как требовать от натурального англичанина, который кроме своего родного языка никакого другого не знает, общаться с вами исключительно по-русски, и не просто по-русски, а еще и по-тургеневски…
Я человек абсолютно материалистического склада, я хо- ронил своего отца, вернее, я хоронил лежащее в гробу его тело, облеченное в какой-то “чужой” костюм. Я понимал – отец УМЕР, это – объективная реальность, но до сих пор меня не покидает ощущение, что он играет в каком-то очередном турнире, где-то очень далеко, откуда сложно дать о себе знать, но не сегодня-завтра он “проклюнется”, и я услышу его голос: «Как дела, Гусеныш?.. У меня? Спасибо, плохо. Стою на “минус один”, но если выиграю последние восемь партий, буду иметь “плюс семь”, что достаточно для второго места, так как у Карпова будет “плюс восемь”!»
Сейчас уже не так остро, а в первое время я чувствовал себя так, словно у меня отняли ногу… – я испытывал насто- ящие фантомные боли. И в душе у меня была абсолютная реальная пустота, объемное пространство, заполненное ранее моим отцом. В то время на наше с женой решение родить еще одного ребенка повлияло и это обстоятельство – как-то заполнить душевную пустоту. И родилась дочка. И назвали мы ее Мишель, а дома она проходит как Миша. Смотрю я на нее и вижу в ней отца, и все свои чувства по отношению к нему переношу на нее. То есть, выражаясь медицински, произошла некоторая компенсация…
У мамы с отцом свои особые взаимоотношения, в кото- рые я нйкогда не пытался вникнуть. Когда папа женился на Геле и родилась Жанночка, я воспринял это спокойно, без эмоций: Геля – жена моего отца, Жанночка – моя родная сестра, мама моя – моя мама. С Гелей у меня с самого начала и по сей день прекрасные теплые отношения. Жанночка – по-прежнему моя единственная и любимая родная сестричка.
Мама, как всякая мама, считает, что она про мои взаимо- отношения с отцом знает все. Однако есть период в моей жизни и в жизни отца, о котором она знает не слишком много… Это был период, когда все папины болячки разом заявили о себе.
Случилось это, по-моему, в 1989 году. То время для меня было тяжелое. Я брал дежурства в клинике почти каждый день. Просто денег не было… Да еще и каждую неделю кровь сдавал – донором подрабатывал. И вот как-то вече- ром на дежурство звонит Геля: отца срочно увезли в боль- ницу с сильным желудочным кровотечением, практически без сознания…
Звоню в больницу и разговариваю с замечательным вра- чом и фантастическим человеком Иосифом Гейхманом, обожавшим и боготворившим папу. Он говорит: “Ситуация критическая, хотя на данный момент кровотечение прекратилось, но оно может возобновиться в любой момент…” Я – единственный дежурный врач на четыре отделения. Покинуть больницу не могу. Задача для сумасшедшего: или броситься к умирающему отцу, оставив на произвол судьбы больницу, или остаться в больнице с риском опоздать к отцу… Звоню постоянно. Отвечают: динамики никакой. Еле дожил до утра. Снова звоню. Отвечают: без изменений, без сознания. Хватаю такси, еду в реанимацию… Лежит человек. Вроде бы мой отец, и в то же время какой-то не очень-то и знакомый. Милая, родная личность, и в то же время не он… Землистого цвета лицо. Какие-то нервозные люди вокруг него бегают, и никто толком ничего не может сказать. Рядом Геля плачет. И все твердят одно и то же: желудочное кровотечение – будем советоваться, что делать… Вскоре зовет нас с Гелей к себе в кабинет Гейхман и говорит, а у самого глаза, полные слез: “Ребята, не хочу вас расстраивать. Вот рентгенограмма. На рентгенограмме – тумор. Опухоль”. “Какая опухоль?! С чего опухоль?!” “А вот так, – говорит, – дичайшая опухоль свода желудка, из-за которой практически не видно пищевода… Значит, мы в свое время проморгали – это не дефект снимка…”
Решают класть на стол в экстренном порядке. Гейхман предупреждает, что такую операцию здоровому-то человеку сделать – все равно что трамваем переехать, а отец после такой кровопотери… Предлагаю себя в доноры, а они смотрят на мои исколотые руки и говорят, что не имеют права… Я кричу, угрожаю, требую, чтобы именно мою кровь отцу пе релили, мол, у нас и группа одна, и резус-фактор… Они пошептались, положили меня на стол, взяли
