Элегия Михаила Таля. Любовь и шахматы - Салли Ландау
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Меня словно обухом по голове. Попросил маму остано- вить машину. Она говорит: “Тебе плохо? Ты очень поблед- нел!” И тут я рассказал ей про свой сон. “Мы с тобой оба устали”, – сказала мама, и мы поехали дальше. Но до самого побережья не произнесли ни слова.
Приехали, бросили вещи и пошли загорать… Час валя- лись. Но что-то не загорается, не отдыхается что-то… Пообедали… Мама говорит: “Пойдем вздремнем. Может, мы не выспались…” Времени часа четыре дня… Сна – ни в одном глазу. Телевизор включил – я под телевизор быстро засыпаю. Никакого эффекта. Вдруг мать выходит из спальни. Собранная, одетая, сосредоточенная… “Бери вещи – едем домой”.
Приезжаем – звонит Геля: отец в больнице в тяжелей шем состоянии…
Что делать? Решили немедленно звонить в российское посольство. Собрали телефоны, начали дозваниваться… А это суббота была. Дозвонились кое-как. Мол, так и так… Нас спрашивают: у вас виза российская есть? Нет. Тогда ничем не можем помочь. Мы опять давай названивать… Дают нам новые телефоны. Наконец, часа через полтора выходим на какого-то вежливого сотрудника. Не то заместитель, не то помощник консула. Говорит, приезжайте в воскресенье в посольство, свяжусь с консулом… В общем, обещал – поможем. Причем помню, что так и сказал: “Поможем”. Не “попробуем помочь”, а “поможем”.
Но в посольстве меня ждала тяжкая бюрократическая процедура: согласования и прочее, и прочее…” Ничем вам помочь не можем”. Я – чуть не в слезы: “Поймите, исключи- тельный случай, отец при смерти, сделайте одолжение…” Спрашиваю, что именно нужно, для ־того чтобы мне дали визу. Ответ: “Официальный телекс из шахматной федерации, подтверждающий ваши слова, и справку из больницы”. Звоню в Москву Геле, и через четверть часа мы на посольство факсом получаем справку из больницы. “Где круглая печать? Где телекс?” Снова напряженность, снова согласования…
Получаю наконец готовую визу: “Но имейте в виду – ваша виза срочная, поэтому стоить будет в два раза дороже”. Ка- кая разница?! Хоть в четыре раза!..
Первым же рейсом вылетаю в Москву.
В течение всего полета непрерывно курил и молился. И Богу молился, и отцу… Смысл моих молитв был в том, что- бы и на этот раз папа “отшутился”. Но мрачные предчувст- вия оказались сильнее молитв, и чем ближе подлетали к Москве, тем более отчетливо понимал: на сей раз отец не “отшутится”… И если прежде, когда он попадал в реанима- цию, я рисовал в своем сознании радужные картины буду- щего: представлял себе, как он пойдет на поправку, как выздоровеет, как опять будет раскатывать по турнирам, то теперь перед глазами, словно в беспорядочно смонтированной киноленте, проносились разорванные эпизоды прошлого, отдельные фразы, случайные детали, связанные с отцом, и это все более убеждало меня в необратимости происшедшего…
Откуда-то всплыло размытое ощущение из детства… Я уютно устроился в своей кроватке на улице Горького в Риге, а папа сидит на краю и читает мне книжку. Какую – не помню… Но голос его слышу отчетливо… Почему именно этот нетипичный эпизод посетил меня в тот момент, не знаю. У отца было всегда мало времени, и читал он мне крайне редко, но сегодня я могу сказать точно: чтение его для меня было огромной радостью, но еще большее удовольствие от этого процесса получал он…
Я вспоминал и не мог вспомнить ни одного случая, чтобы папа наказал меня, накричал, хотя и не скажу, что он ме- ня баловал. Он никогда не позволял себе нарочитых нраво- учений и не учил меня жить. Один раз он мне, правда, выговорил, но сделал это чисто по-талевски. Он взял меня с собой на мемориал Пауля Кереса в Таллин. В поезде было много мастеров и гроссмейстеров, и с утра, как водится, все толпились в проходе и болтали о чем-то в ожидании своей очереди в туалет, курили…
Мне было четырнадцать лет, а курить я начал в тринад- цать. Сказал об этом отцу сразу. Он, помню, тут же протянул мне сигарету и произнес: “Не верю. Ну-ка, затянись…” И когда я затянулся, он строго сказал: “Теперь верю”. Потом достал из ящика стола блок “Филипп-Моррис” (царский по тем временам подарок) и заключил торжественно: “Лучше курить открыто хорошие сигареты, чем в подъездах всякую дрянь”.
Так вот, я подошел тогда в поезде к отцу и при всех, как у равного, попросил закурить. Сын Таля, пацан еще, нагло просит у отца закурить! Отец сделал наигранно суровое лицо и спросил: “А ты уже почистил зубы?” “Нет еще”, – сказал я. “Кто тебя воспитывал? – произнес он нарочито менторским тоном. – Сначала следует почистить зубы, и только после этого ЧИСТЫМИ зубами брать сигарету!”
Отблесками из прошлого высветились моменты приезда папы после турниров и подарки. Ни разу не приезжал он без подарка, и каждый его приезд воспринимался мною прежде всего как подарок. Подарки носили хаотический, бессистемный характер – иногда они запаздывали по возрасту, иногда опережали, вызывая у меня недоумение. В таких случаях отец говорил: “На вырост”.
Случалось, как я уже упоминал, мне было обидно, что у меня папа не такой, как все, что не ходит со мной в зоопарк, не водит по выходным дням в кино, в театр… Когда мне было десять лет, мы с мамой жили уже отдельно от папы. Он в очередной раз уехал на какой-то турнир, мой день рождения прошел без него, без подарков… Не дал о себе знать и позже… И вот, в день его приезда я позвонил ему домой и сказал Роберту, что очень обижен, что к отцу больше не приду и тому подобное. “Завел” себя и бросил трубку. Через час позвонил отец: “Гусевич? Извини меня, милый! Папка твой совсем заигрался… Но о тебе все время помнил… Ты же знаешь, как сложно звонить из-за границы… Простишь меня, Гусевич, или мне утопиться?” И вдруг мне стало стыдно за то, что я на него обиделся… Я сразу приехал на улицу Горького и извинился. Папа сделал вид, что ничего не произошло, а у меня с тех пор исчез сыновний “эгоизм”. Именно тогда осознал по-взрослому, что у меня ТАКОЙ папа. И никакой другой!
Ком у меня застрял в горле, когда я представил себе, что могу больше
