Элегия Михаила Таля. Любовь и шахматы - Салли Ландау
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
…Заглядываю в окошко “информации”. Сидит какой-то парень и две девчонки в белых халатах. О чем-то разговари- вают. Я прошу прощения и здороваюсь. Они смотрят на меня с некоторым раздражением – я помешал их разговорам. Но что-то, видимо, в моих глазах им показалось достаточно серьезным, и одна из двух спросила меня холодно, но вежливо, что меня интересует…
– Хочу повидать отца.
– Где он лежит?
– В реанимации.
– Вас туда не пустят.
– Меня пустят. Как туда пройти?
– Фамилия отца?
– Таль.
– Сейчас узнаю (набирает номер). Таль где у нас?.. Да?., (пауза). Ладно. Попробую… (поворачивается ко мне). Я должна… вам… сказать…
– Когда?!
– Три часа назад… Можете туда подняться…
Туман…
Анестезиолог:
– Я сейчас не могу вас пустить… Мы еще не прибрали…
– Как это произошло?
– Профузное кровотечение… Варикоз вен пищевода…
– Спасибо… Извините…
Извинился из-за того, что заплакал… Пошел. И тут он мне сказал:
– А он вас все время ждал… И когда в сознании был, спрашивал…
Слова эти звучат в ушах по сей день и будут звучать до моего последнего часа…
…А потом – квартира Семена, папиного друга. С ним отец был в последнее время особенно близок… Семен, его жена, Женя Бебчук, Геля, Жанна… Плачет одна Жанна. Худая, измученная… Больше никто не плачет. Помню это точно… И почему-то все вспоминают какие-то смешные истории из папиной жизни… Словно он не умер, а вышел в соседнюю комнату и сейчас вернется…
Вот такой он был человек, что даже в день смерти никто по нему не плакал… Потрясение выражалось парадоксально – все вспоминали что-то смешное…
Дальше началась полная чертовщина. Подумал: хорошо, что мама не приехала. При всей маминой выдержке ее бы не хватило…
Опять туман… А потом разговор в морге с санитаром: “Не беспокойтесь. Все сделаем на уровне… Что мы, не знаем Михаила Таля?”
В сплошном тумане перевозка тела в Латвию… И здесь – моя особая благодарность Анатолию Евгеньевичу Карпову. Если бы не его авторитет и напористость, не знаю, как бы мы справились. Он сделал все – и транспорт, и даже эскорт мотоциклистов…
Потом опять в тумане дорога от вокзала на автобусе, ко- торый глохнул каждые двести метров… При подъеме на “вэ фовский” мост автобус, конечно, заглох, и я, помню, думал только об одном – надо как-то придерживать гроб, чтобы отца не укачало (!)… Я никак не верил, что он мертвый. Я по сей день в это не верю. А тогда мне казалось, что разыгрывается кошмарно-веселый фарс, в ходе которого отец переезжает в Ригу, лежа в гробу…
Отец был национальным героем Риги. И я ожидал столпотворения на его похоронах. Был пасмурный с дождиком день. По-моему, на кладбище было несколько сот человек. Это, конечно, много, но ничего общего с понятием “столпотворение”. Я, естественно, не придавал значения количеству провожающих – я прощался со своим отцом. Остальное меня не интересовало… Но чисто подсознательно ощущал некоторую досаду – все-таки я предполагал, что проститься с Талем придет “вся Рига”. Ведь когда он возвратился с лавровым венком, его “вся Рига” встречала. Я видел хронику тех лет, мне рассказывала мама и другие очевидцы… И в день похорон мне было обидно за отца…
Почему-то всплыла в памяти картинка, которую наблю- дал в детстве… Глядя в окно, я увидел, как на землю опустилась большая стая голубей. Они окружили одного голубя, который бился в судорогах, и было полное впечатление, что они обеспокоены судьбой своего товарища. Но… Они “переговаривались” друг с другом, и дальние протискивались к центру, чтобы увидеть, как погибает их собрат. Умирающий дернулся пару раз и затих. Дунул ветер, с мертвого голубя полетел пух. Голуби деловито разлетелись в разные стороны – их мертвый собрат мгновенно перестал быть им интересен… Так нередко происходит и у людей, но мне не хотелось, чтобы так же произошло и с папой. С сожалением вынужден констатировать: случилось именно так, как, бывает, происходит в жизни.
Для меня, для мамы, для Гели, для Жанны, может быть, для еще десятка близких людей зияющая пустота, возникшая с уходом отца из жизни, до конца останется зияющей пустотой, которую не заполнит никто и ничто…
Помню рыдающего, как ребенок, Александра Григорье- вича Баха. Помню Радко Кнежевича, лицо которого отражало полное недоумение по поводу того, что произошло. Как он сам потом говорил, он никак не мог “врубиться” в суть случившегося, все повторял про себя и вслух: умер Миша, умер Миша… Но смысл того, что это умер его друг Миша, что это умер великий Таль, до него не доходил. Ему казалось, что этого не может быть, потому что этого не может быть никогда…
Запомнился Александр Нафтальевич Кобленц, который говорил очень много теплого и одновременно много чего-то несуразного, не имевшего никакого отношения к тому фак- ту, что мой отец лежит в гробу…
Почему-то запомнился какой-то идиот из общественных деятелей, несший официальную траурную галиматью. Очень хотелось, чтобы он заткнулся… Потом началось нечто непонятное по поводу того, класть в гроб шахматную доску с фигурами или не класть в гроб доску с шахматными фигурами. Кажется, все-таки не положили… Бог с ними… Сейчас-то уж точно это не имеет никакого значения.
Тогда я проникся еще одной реальностью: наша большая семья – вдруг распалась…
Я живу и работаю в Израиле. По дороге на работу каждый день проезжаю мимо кладбища и всякий раз вспоминаю, что кладбище, на котором лежит мой отец, далеко и у меня нет возможности прийти к нему на могилу. Снова и снова не прощаю себе, что не заставил его приехать в Израиль, где, может быть, ему удалось бы продлить жизнь, а если и нет, то, по крайней мере, он всегда был бы рядом со мной. Это – не эгоизм. Это – моя боль. Это – связь с отцом.
В течение года после того, как отец ушел (до сих пор не могу сказать “после смерти отца”), если я попадал в какой- нибудь ресторан или кафе, непременно заказывал дозу вис- ки или коньяка, повторял, снова повторял и вступал в дли- тельные беседы с отцом, физически ощущая его присутст- вие. Раньше он часто звал меня во сне. Несколько реже это происходит и сейчас. Я сижу рядом с ним… Иногда он вдруг обнимет меня, или погладит, или
