Кураж. В родном городе. Рецепт убийства - Дик Фрэнсис

Я положил письмо на стол.

— Ему нечего волноваться. Образец победит.

Джеймс живо обернулся:

— Вы хотите сказать, что не будете скакать на нем? — В его голосе прозвучала нотка обидной заинтересованности.

— Джеймс, — начал я, садясь без приглашения в потертое кресло. — Есть нечто важное, что я хотел бы вам сообщить. Во-первых, как бы скверно это все ни выглядело — я вовсе не утратил куража и не струсил. Во-вторых, каждая лошадь, на которой я скакал после падения, — была отравлена. Не настолько, чтобы было очень заметно, но достаточно, чтобы они ползли, как тихоходы. В-третьих, всем лошадям отраву давал один и тот же человек. В-четвертых, отрава была дана на кусочках сахара. Похоже, это было какое-то снотворное… — Я внезапно остановился.

Джеймс смотрел на меня, разинув рот. Нижняя губа опустилась. На лице выражение потрясения и недоверия.

— Прежде чем вы решите, будто я не в своем уме — сделайте мне одолжение, позовите кого-нибудь из конюхов и послушайте, что он скажет.

— Кого позвать?

— Не имеет значения. Любого, на чьей лошади я скакал за последние три недели.

Он недоверчиво помедлил, потом крикнул кому-то найти Эдди, конюха большого гнедого, принадлежащего Хьюго. Джеймс не дал мне задать вопроса. Он резко спросил Эдди:

— Когда ты в последний раз говорил с Робом?

Парень начал испуганно заикаться:

— Я ег-г-го с п-п-п-рошлой недели не видел.

— С прошлой пятницы? — день, когда Джеймс сам видел меня в последний раз.

— Да, сэр.

— Очень хорошо. Ты помнишь, как плохо выступал большой гнедой в среду на той неделе?

— Да, сэр. — Эдди скорбно взглянул на меня.

— Кто-нибудь давал гнедому перед скачкой кусочек сахара? — в голосе Джеймса слышалась теперь лишь заинтересованность.

Строгость он спрятал.

— Да, сэр, — охотно ответил Эдди. Знакомая улыбка воспоминания появилась на его чумазом лице. И я тайком перевел дух.

— Кто это сделал?

— Морис Кемп-Лор, сэр. Он сказал, что я прекрасно ухаживаю за своими лошадьми, сэр. Он наклонился через барьер в паддоке и заговорил со мной, когда я проходил мимо. И был так уж ласков, что дал гнедому немного сахара, сэр. Но я не думал, что это плохо, ведь мистер Хьюго всегда посылает жеребцу сахар.

— Спасибо, Эдди, — сказал Джеймс слабым голосом. — Насчет сахара не беспокойся… А сейчас — беги.

Эдди ушел. Джеймс тупо смотрел на меня. Часы громко тикали.

Тут я высказался:

— Последние два дня я разговаривал с конюхами всех лошадей из других конюшен. Все они признались мне, что Морис Кемп-Лор давал лошадям сахар перед каждой скачкой. Со мной был Ингерсол. Он тоже это слышал. Можете спросить и его.

— Морис никогда близко не подходит к лошадям на скачках или где бы то ни было, — возразил Джеймс.

— Именно эта странность помогла мне понять, что происходит. Я разговаривал с Кемп-Лором в Данстэбле, сразу после того, как Трущоба и две другие лошади прошли плохо. Он страдал одышкой. Приступ астмы. А это означало, что недавно он побывал очень близко от лошадей. В тот момент я об этом и не подумал, но теперь-то я все знаю.

— Неужели Морис… — повторил он недоверчиво. — Это просто невозможно!

— А то, что я мог струсить из-за ерундового сотрясения, — это, значит, возможно? — Пожалуй, я не имел права на такой тон, поскольку и сам, в течение ужасных двенадцати часов верил в это.

— Не знаю, что и думать, — смущенно выговорил он.

Мы помолчали. Я хотел, чтобы Джеймс выполнил две мои просьбы. Зная о его укоренившейся несклонности к одолжениям, я не был уверен, что эти просьбы будут встречены с энтузиазмом. Но, не попросишь — не получишь!

Я начал медленно, проникновенно, так, будто это только что пришло мне в голову:

— Дайте мне лошадь… одну из ваших собственных, раз уж владельцы не хотят меня. И сами проследите за тем, попытается ли Кемп-Лор подсунуть ей сахар. Хорошо, если бы вы смогли побыть около лошади сами. И когда он явится со своими кусочками сахара, как-нибудь выбить их у него из рук или спрятать, а лошади дать сахар из своего кармана. Тогда вы увидите, как лошадь пройдет.

Слишком много хлопот — прочел я у него на лице.

— Ну, это слишком уж фантастично.

— Но нужно только стукнуть его по руке, мягко настаивал я.

— Нет, — ответил он неуверенно.

И для моих ушей это «нет» прозвучало многообещающе. Я не нажимал, зная по опыту, что если очень уж на него наседать, он заупрямится и его не сдвинешь.

Я только спросил:

— Вы ведь в дружеских отношениях с тем человеком, который проверяет лошадей на допинг?

На скачках одну или двух лошадей каждый день проверяли выборочно: чтобы удержать тренеров сомнительной репутации от использования допинга. Всякий раз перед началом распорядители решали, какие лошади должны подвергнуться проверке — например, победитель второй скачки и фаворит в четвертой. (Особенно, если он оказывался побежденным). Никто, даже и сами распорядители, не знал наперед, у какой лошади возьмут слюну на анализ. Вся система держалась на этой неопределенности.

Джеймс обдумал мои слова.

— Вы хотите, чтобы я узнал, подвергалась ли обследованию хоть одна из лошадей, на которых вы скакали с момента падения?

— Да. Это возможно?

— Я выясню. Но если анализы делались и дали отрицательный результат, вы понимаете, что это целиком разрушит все ваши дикие обвинения.

— Понимаю. Я так много скакал на фаворитах, оказавшихся в хвосте, что поражаюсь, как до сих пор не обнаружили такое систематическое отравление.

— Вы действительно верите в это? — куда более заинтересованно переспросил Джеймс.

Я встал и подошел к двери:

— Да, верю. И вы поверите.

Но он покачал головой. Ведь Джеймс давно знал Кемп-Лора и тот ему так нравился.

X

Поздно вечером Джеймс позвонил мне: я могу скакать на его собственной кобыле, Ботве, которая записана на скачку новичков в Стратфорде-на-Авоне, в эту среду. Я начал было благодарить его, но он оборвал:

— Я вовсе не делаю вам одолжения. Победить она не может, раз никогда еще не прыгала через заборы. И мне нужно от вас, чтобы вы прогнали ее легонько по кругу, и она привыкла к серьезным препятствиям. Идет? — И он повесил трубку, не сказав мне, собирается ли проследить за этим фокусом с кусочками сахара.

Я очень устал. Весь день ушел на поездку в Девон и обратно, чтобы навестить вдову Арта Мэтьюза. Бесполезное путешествие. Вдовство растопило ее не больше замужества. Холодная, светловолосая, хорошо воспитанная, она отвечала на мои вопросы без всякого интереса. Нет, она не знает, почему Арт постоянно ссорился с Корином. И из-за чего Арту захотелось застрелиться. Нет, Арт не ладил с мистером Джоном Баллертоном, но ей неизвестно — почему. Да, Арт однажды выступал по телевизору. Но выступление было неудачным — тень давнего недовольства послышалась в ее голосе. Арта там выставили каким-то дураком, вздорным и мелочным. Она слишком хорошо помнит, какое впечатление осталось у членов ее семьи и у друзей. Они жалели ее вслух.

Слушая ее, я пожалел в душе беднягу Арта — так он ошибся в выборе жены.

На следующий день я снова к полному неудовольствию Тик-Тока занял «мини-купер»: отправился в Челтенхэм. Свернув с шоссе на узкую, извилистую дорогу, спустился в деревню, расположенную в низине, и навестил чистенький домик Питера Клуни.

Жена Питера открыла дверь и с напряженной улыбкой пригласила меня войти. Она уже не выглядела такой счастливой и жизнерадостной. Внутри было почти так же холодно, как и снаружи. А на ней надеты какие-то рваные меховые туфли, толстые чулки и перчатки. Глаза безжизненные, губы ненакрашены. Почти невозможно было узнать в ней ту счастливую, любящую женщину, которая так радушно приютила меня четыре месяца назад.

— Входите. К сожалению, Питера нет дома. Он поехал в Бирмингам. Может, ему подвернется лишняя скачка… — Надежды в ее голосе не было.

— Конечно, его пригласят, — сказал я. — Он же хороший жокей.

— Но тренеры почему-то так не считают, — произнесла она с отчаянием. — С тех пор, как он потерял постоянную службу, его приглашают на одну скачку в неделю, и то не всегда. Но разве можем мы прожить на это? Если в ближайшее время все не переменится, он бросит жокейство и попробует что-нибудь другое. Но ведь любит он только скачки и лошадей… Это разобьет ему сердце.

Она привела меня в гостиную. Телевизор, взятый напрокат, исчез. Вместо него стояла детская кроватка — плетеная корзинка на металлических ножках.

Я подошел и посмотрел на крохотный сверток под кучей одеял. Ребенок спал. Я поахал от восторга, и лицо матери тут же ожило. Она настояла на том, чтобы угостить меня чаем, и мы выяснили, что нет ни сахара, ни молока, ни бисквитов. После чего я смог спросить: