Красавчик - Марсель Эме

- Значит, я вам противен? А Серюзье, значит, не противен? Вот кто вам по вкусу. Он мне все рассказал в Бурже. Ваш роман длился две недели, верно? Я все знаю от него самого! Однажды, так же как сегодня, Бюст не вышла на работу. Все утро вы разбирали бумаги в кабинете, и Серюзье то и дело обнимал вас. А когда подошло время обеденного перерыва, он шепнул вам: "Я закрою дверь на ключ". И вы покраснели от волнения и от счастья. Говорю же вам: он рассказал мне все-все.

Сначала Люсьена изумленно глядела на меня, потом лицо ее сделалось каменным, и я подумал, что она сейчас влепит мне пощечину, но нет - она просто отвернулась к окну и застыла, стиснув зубы и часто моргая, чтобы не расплакаться. Она уже не замечала меня, не слышала оскорблений. Слишком сильно было потрясение, слишком глубока рана. Я понимал это, но мне непременно хотелось увидеть ее слезы. Я ждал этого момента с каким-то ревнивым изуверством. И хотя к нему примешивалось другое чувство: благодарность и восхищение, я не мог противиться неистовому желанию разбить все вдребезги, втоптать в грязь.

- Будьте уверены, он выложил мне все подробности. И как вы ездили с ним в Нанси, а госпоже Бюст сказали, будто больны. Как провели там два дня. И две ночи. У вас, кажется, была прелестная белая пижама. "Ну, старик, - это Серюзье мне так говорил, в своей обычной хамоватой манере, - так вот говорит - старик, прямо ни дать ни взять Снежная Королева!" Не стану повторять вам всего, что он рассказывал, например, о паре чулок в первое ваше утро или об одной поездке в такси. У меня просто язык не поворачивается. Пусть мне не везет в любви. Пусть я невежа и тупица, но есть границы, которые я не позволяю себе переступать.

А для вашего Серюзье, да будет вам известно, никаких границ нет вообще. Мне было совестно за него и больно за вас, хоть мы с вами еще и не были знакомы. Этакое бесстыдство! И ведь мы с ним не такие уж близкие друзья, да к тому же десять лет вообще не виделись. О, вы его плохо знаете!

Люсьена плакала, плакала, не опуская головы, не закрывая глаз. Слезы текли по ее щекам, и там, где они капали на белый крахмальный воротничок, вздувались маленькие пузырьки.

- Он не постеснялся пересказать мне даже то, что вы говорили ему тогда, в самый первый раз, такие прекрасные слова: "Твои глаза..." - помните?

Люсьена всхлипнула и жалобно, чуть слышно, как горько обиженная девочка, застонала. Я вдруг заметил, как она уронила руку с бессильно разжатыми пальцами: все отняли, держаться больше не за что, так пусть уходит и жизнь. И жалость пронзила меня. Я упал перед ней на колени:

- Это все неправда! Я вру! Рауль ничего мне не рассказывал! Клянусь! Когда-нибудь я вам все объясню. Напишу, откуда я все это узнал, но только не от Рауля, поверьте! О, вы не верите, да и не можете верить мне, а ведь именно сейчас я говорю правду!

- Уйдите, - прошептала Люсьена. - Оставьте меня.

Я встал и, бесшумно пятясь, вышел. Меня охватило отчаяние, я ужасался содеянному и был так противен сам себе, что, едва очутившись на улице, опрометью бросился прочь, словно хотел убежать от сидевшей во мне омерзительной гадины. Я мчался не разбирая дороги, пока не налетел на какого-то верзилу в свитере. Тот ухватил меня за руку и, развернув на сто восемьдесят градусов, рявкнул:

- Эй, приятель, нельзя ли повежливее!

Не соображая, что бегу теперь в обратном направлении, я все несся и несся, пока снова не оказался перед зданием, где помещалось агентство, и тут остановился: в голову пришла мысль, от которой я похолодел. Я надругался над святым для Люсьены чувством и оставил ее совершенно уничтоженной - что, если даже ее на редкость уравновешенная натура не выдержит такого удара и несчастная покончит с собой? Я хотел войти, но не решился. Не только стыд, но и страх удерживал меня: один вид ненавистного человека мог довести Люсьену до самоубийства. Должно быть, у меня был жалкий вид, потому что тот самый верзила, с которым я столкнулся и который теперь нагнал меня, на этот раз участливо бросил мне на ходу: "Что, мсье, неприятности?" Простояв несколько минут в растерянности, я наконец пустился на хитрость: позвонил Люсьене как будто из Бухареста.

- Алло! Это госпожа Бюст?

- Нет, - послышался в ответ сдавленный голос, который я с трудом узнал.

- Это вы, Люсьена? Говорит Серюзье. Я ездил в Софию, а сейчас снова в Бухаресте. Как вы поживаете?

- Благодарю вас, хорошо.

- Что нового в агентстве? Как идут дела? Новый сотрудник уже приступил к работе?

- Приступил.

- У вас какой-то странный голос, Люсьена. Вы, кажется, не в духе. А я позвонил, потому что соскучился, захотел поговорить с вами.

В трубке раздался всхлип и невнятное бормотанье.

- Да вы плачете, Люсьена.

- Я? Нет. Кстати, ваш друг господин Сорель только что приходил и спрашивал, можно ли в виде исключения сделать скидку новому клиенту.

Она принялась излагать все в деталях, и я охотно воспользовался случаем затеять деловой спор. Люсьена словно бы отвлеклась от своего горя, голос ее окреп. Под конец я сказал:

- Я так люблю вас, что готов согласиться. Поступайте как хотите. Обещайте только, что не забудете меня.

- О, - вздохнула она, - это я могу обещать вам твердо.

Этим вздохом, в котором мне почудилась глубокая нежность, наш разговор закончился: я положил трубку, не дожидаясь продолжения. Было бы нестерпимо услышать от Люсьены, что она по-прежнему любит и будет любить меня, несмотря ни на что. Собственно говоря, никаких оснований считать, что именно это она и скажет, не было, но с тех пор, как я соблазнил свою жену, я стал мнить себя чертовски проницательным, особенно в сердечных делах.

Ближе к вечеру, когда дела вновь привели меня в центр, я не удержался и опять подошел к агентству. Позорная утренняя сцена не шла у меня из головы, хотя за Люсьену я больше не беспокоился. Трижды проходил я мимо двери, не собираясь заходить, а просто уступая непреодолимой тяге. В конце концов мне стало неловко за это смехотворное топтание на месте, и я собирался перейти на другую сторону, как вдруг заметил Жюльена Готье. Он стоял посреди мостовой на островке безопасности и ждал, когда пройдут машины. Его появление здесь на другой день после того, как он видел нас с

Рене, насторожило меня. Он часто наведывался ко мне на работу, был знаком с Люсьеной, и она ему всегда нравилась. Так что не было ничего удивительного, если бы он решил посоветоваться с ней, как быть с тем ненормальным типом. Так и есть: вот он вошел в подъезд, вот захлопнулась дверца лифта. Когда же кабина стала подниматься, я тоже зашел и, стоя внизу, мог убедиться, что она остановилась как раз на четвертом этаже.

XI

В тот же день я позвонил дяде Антонену и попросил его срочно приехать. Он обещал и назначил встречу в кафе на бульваре Клиши. Я явился первым ровно в половине десятого и, ожидая появления дяди с минуты на минуту, стал прохаживаться взад и вперед у входа. Ждать сидя за столиком я просто не мог, до того был взвинчен. Стоял промозглый холод, свет фонарей расплывался радужными ореолами. Я вышагивал по пустынному в этот час тротуару: дневная сутолока давно схлынула, а вечерним гулякам на этой стороне прельститься было нечем. Но не успел я сделать и полусотни шагов, как на первом же углу услышал банальный призыв:

- Эй, котик, посмотри-ка, разве я тебе не нравлюсь!

Певучий выговор девицы напомнил мне родные места. Она была еще очень молода, а маленький рост и хрупкая фигурка делали ее и вовсе ребенком. Должно быть, начинающая, какая-нибудь служаночка, променявшая кухню на панель. Она схватила меня за рукав пальто, и я заметил, что рука у нее довольно маленькая, но красная и шершавая, еще не выхоленная, как у профессионалки. Я остановился, заглянул ей в лицо: хорошенькая мордашка, простоватая, хоть и чуть с хитрецой. И вдруг мне почудилось, что в этой служанке мое спасение, с ее помощью я смогу разорвать стягивающееся вокруг меня кольцо. Мне захотелось пойти с ней, а еще лучше вообще уехать с ней подальше от Парижа, доверив все свои трудности, всю свою жизнь этому слабому буксиру. Только людей серьезных и степенных может порой с такой силой обуять сумасшедшее желание сыграть ва-банк, уцепившись за ничтожно малый шанс обрести нечто такое, что никогда не выпало бы им в их постной, унылой жизни, наполненной трудами праведными.

- Ну, котик?

- Холодно, правда? - сказал я. - Собачья погода, собачья жизнь. Послушайте, хотите, бросим все это и укатим из этой сырости и слякоти в жаркие страны? Сядем на поезд или на пароход...

- Но-но-но! - перебила служаночка. - Не старайся понапрасну. Мне ясно, к чему ты клонишь, но со мной этот номер не пройдет.

Она снисходительно усмехнулась и, глядя на меня гордо и ликующе, сказала:

- Не думай: то, чем я теперь занимаюсь, это только пока. Погляди на меня хорошенько и запомни. Месяца через два, а то и раньше я буду сниматься в кино. Там работает мой дружок.

Во мне проснулось любопытство, и я предложил девушке выпить по стаканчику грога. Она согласилась и тут же принялась трещать без умолку: