Журнал «Вокруг Света» №06 за 1984 год - Вокруг Света

Мост, перекинутый через речку, дрожит от хода тугих струй. Не оторвать взгляда от беспрерывно падающей воды и от деревянной плотины, перекинувшей свое длинное серое тело с берега на берег. В ее четких линиях ощущаешь законченность и время, когда ее строили. Далекое уже время...

Но для Ивана Дмитриевича Иванины, заведующего музеем, бывшего учителя истории, это прошлое реально и ощутимо. Он родился и вырос в селе Синевир, и все, что теперь показывал, о чем рассказывал, было его жизнью, жизнью его односельчан.

— Но-о, пожалуйста,— Иван Дмитриевич показывает рукой на плотину, и темные глаза его велят собеседнику быть внимательным.— Ее длина восемьдесят метров, ширина — четыре с половиной. Фундамент основательный— до трех с половиной метров. Средняя часть плотины шириной семь метров называется флудер, здесь-то и проходили плоты...

— А для чего настилы, по которым скатывается вода?

— Чтобы сохранить фундамент, чтобы плоты постепенно и плавно преодолевали высоту. А высота нужна была, чтобы, пока шли плоты, спускать постоянно воду. Ворот было десять. О, то была картина! — взволновался Иван Дмитриевич и умолк.

— Вот и хорошо,— проговорил, помолчав, Иванина.— Теперь вы знаете ту малость, которая позволяет мне пригласить вас вовнутрь. Но-о, пожалуйста.— И Иван Дмитриевич повел меня по узкому мостику, проложенному вдоль берега, к самой плотине. У входа бросалась в глаза надпись: «Музей леса и сплава Межгорского лесокомбината». Иванина одернул китель, поправил фуражку (он был в форме лесной охраны) и осторожно открыл дверь.

Длинное, похожее на деревянный пенал помещение. Много фотографий, схем, макетов. Возле стен, по обе стороны, лежат орудия труда лесорубов и предметы их быта.

... Барт, большой топор для плотницких работ, пилы, гриф — кованый кол, металлические когти, которые привязывали к постолам, чтобы не скользить по льду и снегу, ножи разных форм и назначений.

... Гуня — что-то вроде куртки (тканая основа, а снаружи — нитки, как овечья шерсть, с которых стекала вода), колощни — штаны из домотканого сукна, ковпак — шапка мехом наружу; рукавицы, вязанные так, что пальцы свободны, а запястье прикрыто; белье домотканое, постолы деревянные (только с 30-х годов нашего века обувь стали делать из автомобильных скатов), торба холщовая, черес — широкий кожаный пояс, чтобы держал осанку лесоруба и чтобы под руками было все необходимое — табак, люлька, разные мелочи.

... Медный котел, бочка для рапы (соли почти не было, и лесорубы возили соленую воду из источников), огромная миска, из которой всем миром ели «дзяму» — картофельный суп с мясом; фандлик — маленькая мисочка-кастрюлька на трех ножках, чтобы ставить прямо на огонь (в ней каждый готовил для себя мамалыгу и фасоль).

— Оту гуньку я нашел в селе Синевир у старого лесоруба, все свое красноречие пустил в ход — сдался дид. А эту рубашку с пуговицами — ей полтора века! — отыскал в Синполяне. День, неделю, месяц ходил кругами вокруг хозяина — и пожалуйста! — Иван Дмитриевич улыбается, довольный.

Мы вышли из музея, когда заросли калужницы на берегу плотины уже отливали вечерним золотом. Иван Дмитриевич повел меня к колыбе, домику лесорубов. Колыба стояла на берегу Черной речки, а рядом поднимались в гору сбитые из бревен желоба. Это были «сухие ризи» — по ним, как по изогнутому коридору, спускались когда-то с вершины к подножию срубленные деревья. Были и «водяные ризи», они ставились в горные потоки. При ризях всегда дежурил сторож-варташ, и если бревно шло не комлем, как нужно, а вершиной, он криком предупреждал лесорубов: «Тикай, тикай, вершана!» Такое бревно могло выбросить из желоба метров на пятьдесят — и горе тому, кто вовремя это не заметил... Спущенные бревна тащили волами на полусанках к берегу. Здесь стояла взварня, маленький домик, где запаривали лещину для обручей, которыми связывали плоты.

— Но-о, пожалуйста,— приговаривал Иван Дмитриевич, показывая ризи, и взварню, и полусанки, и сбитую из бревен лежневку.— От так и робылы. Ни тебе бензопил, ни лесовозов, ни канатных дорог. И жили в колыбе. Однако умный, находчивый был народ! Вот, взгляните, дупло-холодильник...

Неподалеку от колыбы стоял пень, а точнее, часть ствола пихты. Нутро дерева было выдолблено для хранения продуктов: их засыпали слоем опилок, потом покрывали еловой корой.

— Восстановить это было нетрудно,— сказал Иванина,— все еще живо в памяти людей. А вот пройдет десяток лет — и кто знает — зроблять ли таку колыбу?

Колыба была срублена в форме де-вятиугольника, чтобы хватило места всей бригаде. Двойные сени вели в помещение. Земляной пол. Посередине — костер. Кругом костра — чурбаки. Дым уходил в отверстие в крыше, прикрытое навесом. Крыша была крыта дранкой.

Мы присели с Иваном Дмитриевичем на чурбачки.

— Но-о, пожалуйста,— весело сказал Иван Дмитриевич,— сейчас поведаю одну историю. Было это вот в такой же колыбе. Пришли лесорубы усталые, и мальчик, что был у них в услугах — держал огонь, носил дрова,— каждому поставил ковш с кипятком. Напились лесорубы, говорят мальчишке: «Слу-хай-но, хлопче, злитай ще за водой. Бо мы не знаем, де поток». А в лесу уже темно, страшно, может кабан напасть или медведь задрать. Но что делать? Пошел. Вдруг истошный крик: «Йой, йой, пропадаю!» Схватили лесорубы секиры, бегут на крик. Прибежали, а мальчик стоит у ручья. «Ты чего кричишь?» — спрашивают. «А шоб вы вже зналы, де вода».

— Ох и мастер ты истории брехать, Иван Дмитриевич! — заметил, входя в колыбу, Василий Степанович Томаш, техник-ихтиолог. Он принес нам печеной картошки, котелок мамалыги с брынзой и салом.

— Я такие истории, Василь, не сам брешу, а как барты и гуньки по селам собираю,— ответил Иванина, дуя на горячую картофелину,— чтоб не пропали. Без них наше дело что река без рыбы...

С Василием Степановичем мы уже встречались: его форелевое хозяйство расположено здесь же, у плотины. Он показывал мне ставки-пруды, где в быстрой проточной воде стремительно носилась форель, и форелевый инкубатор, единственный в Закарпатье,— довольно внушительную систему бассейнов, оснащенную датчиками. Молодь Василий Степанович сдает комбинату, а оттуда форель переселяется в реки.

— И точно,— поддержал Василий Ивана Дмитриевича.— Шо то за река без рыбы? А и лес без реки хорошей... Помню, ходил с отцом на плотах. Совсем еще малым был. Но понял: не по душе мне это. А от леса, от воды куда у нас денешься? И когда создали это хозяйство — пошел не задумываясь.

Мы помолчали. За стенами колыбы уже стояла ночь, и только гул воды на плотине подчеркивал тишину.

Наутро Иванина повез меня в свое родное село Синевир, чтобы познакомить со старым сплавщиком.

Село лежало в долине, на берегу быстрой Теребли. Мы долго ехали меж добротных домов, окутанных розовым туманом зацветающих вишен, пока в самом конце улицы не остановились возле беленого домика. Здесь жил Михаил Иванович Круц, заслуженный лесовод Украины.

Хозяин провел нас в комнаты. Иванина объяснил, зачем мы пожаловали, и ушел. Михаил Иванович сел за стол напротив меня, положил сухие, но еще сильные руки на белую скатерть. Голубые поблекшие глаза его смотрели строго, отчужденно. Он даже не снял шляпу — коричневую, с тремя шнурочками вокруг тульи. Так, молча, посидел Михаил Иванович минуту-другую, наконец изрек:

— Всю жизнь я работал с лесом. И лучшей работы не знаю.

Он был плотогоном, лет пять водил плоты перед войной — это я знала от Иванины. Потом работал на Урале лесорубом. Воевал. Служил в Чехословацком корпусе. И жена его воевала... А в 45-м вернулся в Синевир и почти четыре десятка лет был лесником в Синевирском лесничестве. Посадил за эти годы полтысячи гектаров леса. Теперь растут его леса, да шесть внуков взрослеют у Михаила Ивановича...

— Михаил Иванович, а помнится ли работа плотогона?

— Еще как. Рисковое дело, такое не забывается.

И Михаил Иванович начал рассказывать. Говорил тихо, спокойно, подробно, как будто все, о чем говорил, происходило вчера.

... Они собирались по трое и шли за сорок километров на речку Дубелянку. За плечами — котомка, а в ней еда, одежда, нехитрый инструмент. Ходили этой дорогой раз пять в год, когда начинался сплав: по весне два раза, летом да осенью дважды.

На берегу Дубелянки — штабеля бревен, здесь и начинали сбивать плоты — «бокары». Стучали, не разгибаясь, сутки-двое, даже при свете костра. И вот бокар стоит, привязанный тросом «до камня». Трос как натянутая струна. Раздается команда «Отбывай!». Плотогон топором ломает шип, к которому подходит конец троса, и бежит на нос. Там двое его товарищей. Теперь их трое на носу плота с огромными веслами, а перед ними бешеная вода... Полусогнувшись — так легче управлять плотом и волна не собьет,— крепко вцепившись металлическими когтями в скользкие бревна, несутся плотогоны вместе со всей своей махиной навстречу опасной плотине на Черной речке. Опасной, потому что надо пройти под ней...