Нелегал из Кенигсберга - Николай Черкашин

Война!

Вот оно!

Началось!

На минуту он испытал чувство огромного душевного облегчения: его информация подтверждалась на все сто! Он не зря рисковал башкой, переплывая Буг, не зря столько лет торчал в Кёнигсберге.

Вглядывался в узкий проем фрамуги, но ничего, кроме ярких вспышек в предрассветных сумерках, не увидел. Потом почувствовал резкий запах гари — тянуло из-под двери: здание горело. Он застучал в дверь кулаками, потом сапогами, но никто его не слышал, никто не приходил, никому не было дела до странного арестанта. «Забыли они про него, что ли? Не хватало еще задохнуться в этой каморке».

Лунь стал орать изо всех сил, однако массивная дубовая дверь глушила и крики, и удары. Но он все бил и орал, бил и орал… Нет, про него явно забыли! А дышать становилось все труднее и труднее. Подергал решетку — куда там! Даже не дрогнула, ржавая зараза! Да и фрамуга слишком узка — голова не пролезет. И он снова набросился на дверь, молотя ее то каблуками, то кулаками. В глазах темнело… К горлу подступал комок обиды — как глупо: задохнуться в первые же минуты войны. В изнеможении он присел на койку, оторвал клок простыни, помочился на нее, а потом свернул ткань в три раза и приложил ко рту и носу, как маску. Именно так они спасались от газов под Сморгонью, когда под рукой не оказывалось противогаза.

И тут произошло чудо — дверь распахнулась! На пороге стоял молоденький пограничник и, держа винтовку под мышкой, свирепо тер глаза — едкий дым ел их нещадно.

Лунь в одну секунду метнулся к нему и выдернул винтовку. Боец и ахнуть не успел, как оказался безоружным.

— Давай за мной! — крикнул ему Лунь, передергивая на ходу затвор. С оружием в руках он окончательно воспрянул духом.

— Эй, дядя, отдай винтовку! — канючил малый. — Я ж за нее головой отвечаю…

— Отдам, племяш, когда патроны кончатся! — обещал ему Лунь. — Где начальство-то твое?

— Никого нет, все куда-то побегли… Отдай винтовку-то, слышь?

— Дуй за мной и не робей! — Лунь выскочил в проезд между зданием погранзаставы и длинным корпусом трехэтажной казармы. Слева были Тереспольские ворота с полыхающей огнем башней, справа… Лунь глянул направо и понял, что бежать надо именно туда, потому что в ту сторону мчались полуодетые красноармейцы кто с винтовками, а кто с сапогами в руках. Из нижних и даже верхних окон горевшей казармы выпрыгивали бойцы и, матерясь, бежали за остальными, которые-то наверняка знали — куда надо бежать и что делать. Но, увы, никто этого в кромешном аду разрывов и взрывов, конечно же, не знал. Бежали по наитию, подальше от вздымающейся земли и летящих осколков, бежали туда, где может быть тихо и где знают что делать.

— Дяденька, отдай винтовку-то! — ныл сзади парень с зелеными петлицами, которого не пугала эта огненная кутерьма, а страшила мысль о суде за утраченное оружие.

Лунь рассердился:

— Хрен тебе, а не винтовку, вахлак! Оружие надо в руках держать, а не под мышкой. Ты бы еще между ног ее засунул!

— Так мне сказали, что ты наш…

— Да, наш я, наш! Постреляю немцев и тебе отдам.

Взвыли мины, и Лунь ничком бросился на землю. Парень вдруг по-детски вскрикнул и упал рядом. Из затылка его торчал осколок, намертво прибив фуражку к голове — алая кровь заливала зеленую тулью.

Лунь перевернул убитого на спину и снял с него ремень с подсумками. Ни патроны, ни винтовка тому уже были не нужны… На минуту он испытал чувство вины перед этим пацаном. Все-таки именно он открыл ему дверь, спас от дыма, а вместо благодарности… Эх!.. Переживать было некогда. Обстрел усиливался. Удары горячего воздуха от ближних разрывов били в уши, били по глазам, по всему телу. Через каждую секунду цвенькали пули. И непонятно было, куда стрелять, в кого целиться — смерть неслась отовсюду. Лунь скатился в воронку и, прикрыв голову руками, стал ждать либо смертного часа, либо конца огненного урагана… Последний раз под обстрелом он был двадцать шесть лет назад — на позициях под Сморгонью. Теперь надо было привыкать заново.

…Он вдруг вспомнил, как впервые побывал в Брестской крепости. Это было летом 1935 года — всего шесть лет назад! Друг их «молодой семьи», польский офицер, поручик Эдвард Буслик, пригласил Луня и Клару на праздник «Вянки». В этот день Крепость традиционно распахивала свои ворота для горожан. Народ толпился на Саперной пристани у Тереспольских ворот, где солдаты гарнизона устраивали водную феерию: по Бугу плыли мастерски сплетенные из ивняка и рогозы «крокодилы» и «морские чудовища». А посреди цитадели стоял аттракцион «Рай и ад», сделанный саперами из свайнобойного копра. Кабинка с любителями острых ощущений то взлетала вверх — в «рай», то неслась вниз и уходила под землю — в «ад» — под непристойные выкрики ряженых чертей. И будто накликали они этот ад на Крепость! Сама преисподняя разверзается теперь посреди цитадели в огненных кустах взлетающей земли и горящих «небельверкерах»…

Глава четвертая

Брест — город невест. 17–21 июня 1941 г.

Этот фотосалончик при поляках «Штука портрета», а при Советах «Искусство портрета», что на улице Колеёвой, а теперь Железнодорожной, в Бресте знали многие. С его витринки улыбались записные красотки и шикарные женихи. Помимо всего прочего здесь еще устраивались и брачные судьбы. Двойра Гиппенрейтер, жена фотографа Боруха Гиппенрейтера, была успешной свахой, а также владелицей небольшой парикмахерской на вокзале.

Борух, сорокапятилетний брюнет с округлым животиком, повесил на дверь своего фотоателье табличку «Закрыто на обед. Но потом будет» и поднялся на второй этаж, где располагались две жилые комнаты — спальня и кабинет, а также кухня и чулан для хранения стеклянных негативов.

— Двойра! — позвал он жену.

Та откликнулась с кухни, где жарила картофельные драники:

— Уже все готово! Иди скоренько! Ладки любят, когда их едят горячими!

И она поддела на сковороде очередной румяный, весь пропитанный рапсовым маслом драник.

Борух сел за стол и придвинул тарелку со стопкой драников, пересыпанных тмином.

— А что, Двойра, война будет?

— Таки да.

— А кто тебе так сказал? — Борух обильно сдобрил драники сметаной.

— Циля так сказала. Она всегда все знает.

— Какая Циля? У которой мужа нет?

— Нет. Та Циля, у которой муж портной. Он шьет мундиры для «советов». И все «советы» говорят, что немец нападет.

— Гм-м… Мой швагер тоже так говорит, — Борух отложил надкусанный драник и строго посмотрел на жену: — Двойра, закрой окно, я имею тебе сказать одну важную вещь.

Двойра, сорокалетняя дородная брюнетка приятной наружности, проворно захлопнула окно, распахнутое во внутренний дворик дома, и даже задернула занавеску.