Всадники - Леонид Шестаков

— Замри, гнида! Перешибу! — замахнулся Егор Лукич. — Кому было сказано — кобылу не гнать?

— Так ведь на пожар, — промямлил Севка, глядя себе в ноги.

— Врешь, шельма! Люди видели, как свое добро спасал. Через то и ожеребила мертвого.

— Добро-о! — взвился Порфирий. — Так он за добром в огонь шел?

— А за чем же? — опешил Егор Лукич.

— Не догадываешься? Заслонило тебе? Возьми в толк, что не для всех Порфишка — сморчок и пустоцвет. Для Савостьяна он — живая душа. Человек — вот кто!

— А хоть бы и так. Мне от того какая корысть? — сощурился хозяин.

Не скрывая презрения, Порфирий покачал головой, глянул на Егора Лукича, как на безнадежного.

— Ну что тут поделаешь, если жадность тебе глаза застит? Мельницу, считай, как в карты выиграл. От нее могли одни головешки остаться, а она стоит целехонька. Чуть подлатаем — и зашумит. Не обеднеешь ты через жеребенка.

— Выходит, мне Савостьяну еще и спасибо говорить? — удивился Егор Лукич.

— Зачем спасибо? Отработает. Он работы не чурается.

— Сколько ж ему работать? Соображаешь? Жеребенок — уж бог с ним. Да кобыла после этого случая, должно, не сможет стать маткой.

— Сколько надо, столько и отработаю! — сказал Севка. — Думаете, мне Кушевку не жалко?

Вот тебе и петров день! Одним ударом молнии перечеркнуло назначенный срок, разметало Севкины мечты. Москва и раньше была не близко, а тут стала так далеко, что неизвестно, как и добраться.

Пожар не причинил мельнице большого вреда. Стоило поправить обгоревшую крышу, застеклить окна, навесить на втором этаже новую дверь — и можно было молоть. Но Егор Лукич затеял ремонт с размахом. Он расщедрился, нанял людей. И уже через пару дней в Гусаки въехал длинный обоз с лесом. Хмурые возчики помахивали кнутами, покрикивали на лошаденок.

— Продешевили, хозяин! — пожаловался Ефим Чалых, натягивая вожжи. — Дерева ты выбрал чисто железные: топор не берет, пила садится. Гляди, как кони гнутся от тяжести. Разве ж это лес? Нет, Лукич, ты уж не поскупись, накинь маленечко. Нам не веришь, спроси брата Макара. Он ведь приглядывал за валкой, небось знает, сколько мы сил поклали.

— Не поскуплюсь! — пообещал довольный Егор Лукич. — Только больно ты скор, Ефим. Надо сперва лес на место представить, свалить, а там уж и рядиться.

Ефим резанул кнутом мерина, оглянулся:

— Это мы враз, за этим не станет.

Мельница теперь молчала. Высохло под солнцем и недвижно застыло огромное колесо, не толпились, не галдели у весов завозчики. Лишь звонко стучали плотницкие топоры, глухо шумели, купаясь в смоле, пилы.

Нашлось и для Севки дело — ошкуривать лес. Работа не тяжелая. Рассечет топором кору во всю длину бревна, возьмет клин и ну подковыривать в стороны от надруба. Иногда удается снять кору целиком. И тогда старый плотник дедушка Илья пошутит:

— Подзорную трубу сготовил! Не иначе, быть тебе, паря, звездочетом…

Севкины руки покрылись смолой, стали черные. Липнут к топорищу, к штанам, липнут к телу, когда надо пришибить впившегося в потную шею комара. Нещадно печет солнце, хочется пить.

Дедушка Илья жалеет Севку. То он пошлет его в завозчицкую за разводкой для пилы, то велит вычернить головней плотницкий шнур. Это чтобы Севке разогнуться, чтоб его поясница маленько отдохнула. А то возьмет да и скажет:

— Сходил бы ты товарища своего проведал, Порфирия. Что-то не слыхать его молотка.

Спустится Севка по лестнице в нижний этаж, в холодок, поглядит, как Порфирий кует камень. Вроде и не сильно бьет, а с каждым ударом вылетают из-под молотка синие огоньки да по лицу сечет невидимая каменная крошка.

— Что, милок, притомился? — спросит мельник басом. — Ну, посиди, поостынь. Только жмурься, а то еще крошка ненароком по глазам жиганет.

О пожаре они помалкивают. Зачем говорить, если и так все ясно. Не ковать бы Порфирию мельничный камень, кабы не Севка! И не останови тогда Порфирий озверевшего хозяина, пожалуй, Севке тоже не сидеть бы сейчас в тенечке.

Быстро поладил Севка с плотниками и с пильщиками, которые установили высокие козлы и с утра до вечера пилят лес на доски. А вот к хозяину он после той ночи переменился. Раньше Севка побаивался его, даже уважал иногда. А теперь ни страха, ни уважения. Если случалось разговаривать, Севка не смотрел на Егора Лукича, а все мимо. И вообще старался не попадаться на глаза. Особенно после новой беды, которая нагрянула нежданно-негаданно.

Дедушка Илья, как обычно, прихватил железной скобой свежее, неотесанное бревно, чтобы не крутилось, и кликнул Севку:

— Помоги-ка, паря, разметить!

Вычернил Севка головешкой шнур, защемил один конец в приготовленную на торце бревна зарубку, а второй подал плотнику. Тот, прищурив глаз, туго натянул шнур, скомандовал:

— Бей!

Ущипнул Севка шнур на середине, оттянул, резко отпустил. По всему бревну пропечаталась ровная черная линия.

— Добре! — похвалил дедушка Илья и, переступив бревно, поплевал на ладони, взял топор.

Залюбовался Севка. Захотелось ему вот так же, по шнуру, тесать бревно, с придыхом кидать тяжелый топор точно на линию.

— Можно, я с другого конца? — спросил плотника.

Дедушка Илья оглянулся:

— Руки чешутся?

— Ага…

— Ну, спробуй. Только гляди не перекоси. И на линию не залезай. Я сам вчистую пройду.

Плотник тесал с комля, Севка зашел с макушки. Он так же переступил бревно, пропустив его между широко расставленными ногами, так же сделал косые надрубы и начал тесать, стараясь не залезать на отпечаток шнура, а снимать чуть поменьше, как было велено.

С макушки работать легче, тут горбыль тоньше, чем в комле. И Севка стал довольно быстро пятиться навстречу дедушке Илье, в охотку махая топором, выстилая вдоль бревна тяжелые смолистые щепки.

Руки в кистях занемели с непривычки, топорище начало жечь ладони. Но Севка не обращает внимания. Целится и с маху вонзает в древесину отточенное жало топора. Рубаха прилипла к телу, из-под картуза струится за ушами пот.

На беду, попался сучок. Топор срикошетил, и усталые Севкины руки не сдержали его.

Вскрикнул Севка, сел на бревно. Отшвырнул топор, обеими руками начал подымать раненую ногу, отваливаясь назад.

— Бож-же ж мой! — прошептал старый плотник, обернувшись. — Наработали!

Подбежал к Севке, обхватил его, крикнул напарнику:

— Сюда, Терентий!

Они стащили с Севкиной ноги сапог, скинули намокшую портянку.

Кровь зашлепала по свежим щепкам. Терентий отвернулся.

— Сымай ремень, живо! — крикнул дед Илья. — Перехватывай выше колена.

Трясущимися руками Терентий наложил ремень, но никак ему не попасть концом в пряжку.

— Не копайся, закручивай как есть!

Прибежали пильщики. Прибежал Порфирий. Кое-как остановили кровь, подняли Севку, перенесли в завозчицкую.

Порфирий поставил возле нар разрубленный Севкин сапог, тронул за локоть старого Илью:

— Ремень-то надо сымать, ты как считаешь? А к ране хорошо бы приложить чистой землицы.

— Не надо земли! Не дам! — крикнул Севка.

— Это почему же? Земля — она завсегда полезная.

— А я не дам! От земли может столбняк приключиться, — вспомнил Севка неизлечимую болезнь, про которую рассказывала в госпитале Клава.

Рану перевязали чистым холщовым полотенцем, найденным в сумке запасливого деда Ильи. Сняли ремень. Сквозь полотенце проступило темное пятно.

Мужчины присели на лавку, закурили. И хоть всех ждала оставленная работа, никто не торопился уходить. Ведь не бросишь человека одного, если с ним приключилась такая беда.

— Что за сход? Может, и меня примете в компанию? — вошел в завозчицкую Егор Лукич.

Дед Илья встал, снял с лысой головы картуз.

— Дела, брат, невеселые, Лукич. Парень твой гляди-ка…

— А что с ним? — посуровел хозяин.

— То, что я, старый дурак, недоглядел! Ногу он развалил топором. На самой щиколотке.

Егор Лукич шагнул к нарам, постоял над Севкой. Поднял с пола сапог, заложил в прорубленную дыру два пальца, покачал головой, вроде бы сожалея, как сильно повреждена нога. На самом же деле он сожалел о другом, и это всем бросилось в глаза, даже Севке.

«До чего человек жаден! — удивился старый Илья. — Ногу ему не жалко — чужая. А сапоги-то — своя вещь, они денег стоят».

— До свадьбы заживет, — кивнул хозяин на укутанную полотенцем Севкину ногу и бросил под нары сапог. — Отлежится, и вся недолга. А нам сидеть не с руки, каждая минута на учете.

Мужчины молчком затоптали свои цигарки, встали с лавки. А Севка отвернулся к стене.

Глава XVI

НЕВИДИМАЯ ДВЕРЬ

Глухой, неведомой тайгою,Сибирской дальней сторонойБежал бродяга с СахалинаЗвериной узкою тропой

Порфирий пел редко. Но уж если запоет — заслушаешься! Он выбирал грустные песни и вкладывал в них не только свой могучий голос, но и душу. Казалось, это Порфирий поет про себя, тоскует о своей неудавшейся жизни.