Всадники - Леонид Шестаков

Чутко прислушивается к лаю Севка. Ждет, что войдет в Гусаки какая-то хорошая весть, которая коснется и его жизни. Остался он в Гусаках, но верит, что не навсегда. Настоящая его жизнь не здесь. Надо лишь перетерпеть какое-то время.

Подрос Севка, раздался в плечах. Пожалуй, не вдруг и узнала бы сейчас Клава Лебяжина того белобрысого «кавалерию», которому повязала на шею пуховый платок. Особенно в ту минуту, когда Севка, ухватившись за хохол и боднув коленями, кидает с весов пятипудовый мешок.

Подрос и Назарка. Плечист, как и раньше, коренаст, а вот ноги не прежние. Ноги почти что выпрямились!

Назарка теперь на мельнице частый гость. Он и еду приносит в заплечной торбе, и просто так прибегает, когда вздумается.

Однажды припожаловал не один. Короткий зимний день уже был на исходе, как вдруг отворилась дверь — и вслед за Назаркой вошел кто-то высокий в шинели. Глянул Севка и остолбенел: перед ним стоял Егор Лукич, только без бороды и очень молодой.

— Это и есть твой знаменитый Севка? — обратился вошедший к Назарке.

— Ага, Севка!

— Рад познакомиться! — протянул руку Назаркин спутник. — Дмитрий Ржаных, брат вот этого человечка.

Севка пожал сухую ладонь и тут же услышал раскатистый Порфириев бас:

— Дмитрий Егорович! Вот не ждал! Какими тебя ветрами принесло?

Они троекратно расцеловались.

— Вымахал ты, парень! — дивился Порфирий. — И скажи на милость, ну, весь в папашу! Вылитый!

— Так уж и в папашу! — отшутился Дмитрий. — А ты, старина, нисколько не изменился, словно и годы эти не прошли. Я всегда подозревал, что знаешь ты петушиное слово.

— Какое там слово! Вот бы тебя послушать… Навидался, поди, за эти годы. Ты, Митя, насовсем сюда или только на побывку?

— Вообще-то на побывку, — сказал Дмитрий. — Но, как видно, придется пожить в Гусаках, приглядеться к теперешним порядкам. Вот и с Севой хочу ближе познакомиться. Назарка мне его расхвалил — дальше некуда, а отец аттестует сдержанно, про какой-то полушубок поминал.

— Что ж мы стоим? Айда в завозчицкую! — пригласил Порфирий. — Там как раз никого теперь. Мужики-то не охотники пускаться в дорогу в канун рождества. Небось сейчас бани топят.

У Порфирия нашлась бутылка самогона. Он выставил ее на стол, нарезал сала, хлеба, начал потчевать гостя.

Беседа затянулась. Назарка давно спал на нарах, а Севка слушал, не пропуская ни слова.

— Спрашиваешь, как живем? — гудел Порфирий. — Как жили, так и живем. Один черт: что при царе, что без царя. Это в городе, там, может, и есть какая разница, а здесь нет. Правда, деревенская голь, беднота то есть, теперь побойчее стала, погорластее. Раньше-то она молчком голодала. Ну, а что толку? Хоть кричи, хоть не кричи — этим брюхо не наполнишь. Я тебе, Митя, одно скажу: от веку были сытые и голодные да так, наверное, до веку и останется. Кто пристроится на чужом горбу, тот и сыт. К примеру, твой папаша: помалкивает, а сам гребет фунты за помол. Пристроился.

— От веку, говоришь? — спросил Дмитрий. — А ведь было время, когда все одинаково жили. Давно, правда, но было.

— Ну и что, они здорово сыты были, те люди? — с недоверием спросил Порфирий.

— Пожалуй, не очень. Скорее впроголодь. Но зато все…

— Хо! Сказанул! Когда все голодные — какая же в том заслуга? А ты сделай, чтоб все до одного сыты. Небось кишка тонка. Ты, может, и рад бы, да не знаешь как. Вот и я не знаю.

— Почему же не знаю? — возразил Дмитрий. — Это известно. Ты небось Ленина не читал, а мне приходилось. Владимир Ильич Ленин доказывает, как дважды два…

— Мало ли что доказывает, да я что-то не вижу на деле, — упорствовал Порфирий.

— Увидишь! Ну, когда ж было? Ты сам посуди — ведь война!

— Насчет войны — это ты верно, — согласился Порфирий. — Война — она… одним словом, не родная мать. А что касается остального — поглядим. Может, оно и верно. Так Ленин, говоришь, книжки пишет? Вон как! А мы, темные, и не читаем.

Порфирий по ночам частенько наведывался на мельницу. Пройдет с фонарем по всем закоулкам, посмотрит, принюхается, не дымит ли где, не пахнет ли паленым. Завозчики ведь смолят табак, им не запретишь. Ну как бросил кто не к месту окурок! Сразу-то его не увидишь.

— Посиди, Митя, если не торопишься, побеседуй вот с Севкой, он парень умственный, — кивнул Порфирий, надевая треух. — А я там не задержусь. Служба есть служба.

Дмитрий, как видно, не торопился домой. Оглядел пустую завозчицкую, повернулся к Севке:

— Как же тебя в Гусаки занесло? Я так, признаться, из них сбежал.

— А и я чуть не сбежал! — выпалил Севка.

— Чуть не считается. Что ж тебе помешало?

Пойманным воробьем затрепыхался Севка. Торопится растолковать, да все не те слова приходят в голову.

— Я, Дмитрий Егорович, будто стреноженный конь. Путы на ногах! Не слыхали небось, как я на Кушевке через Тавду?..

— Слыхал, брат. Родитель успел доложить.

— Ну вот. Знал ведь, что кобыла жеребая, да с перепугу погнал ее в воду. Как все равно чуяло сердце, что в занявшейся огнем мельнице дядя Порфирий спит…

— А не за полушубком?

— Что вы! Он у меня в ту минуту из головы вон. Вспомнил лишь, когда замок на своей каморке увидел. Тут уж я из последних сил, потому что полушубок и не мой вовсе.

— А чей?

Севка — руку под подушку, выхватил бумажник, развернул исписанный лоскут овчины:

— Вот чей! Самому товарищу Ленину дареный… Товарищ Ленин подарил для Красной Армии. А мне от пулеметчика Дроздова достался. Раненого укрыл меня дядя Федор в эскадроне. Не верите?

— Как тут не поверишь, если документы в руках! — Уставился Дмитрий на Севку. Орел перед ним, а никакой не стреноженный конь!

— Что ж ты прибедняешься, чудак? На крыльях должен парить, какие же путы?

— Дуты! — упрямо повторил Севка. — Меня давно в Москве ждут, а мне не сдвинуться.

— Почему?

— Потому! Убеги от хозяина, так ты сразу вор. Жеребенок-то на моей совести! А тут еще Назарка повис на мне: или будь в Гусаках, или бери его в Москву! Зина мне письмо за письмом. И в каждом: «Лежачий ты камень!..»

Встал Дмитрий, положил Севке на плечи большие руки.

— Можешь написать своей Зине, что ты не камень вовсе, а человек. Хороший человек! Вот терпение у тебя и вправду каменное. Ну, да и каменному приходит конец.

На крылечке заскрипели половицы. Возвратился Порфирий, погасил фонарь.

— Вызвездило! Ночь — ни дать ни взять — та самая, про которую Севка в книжке читал. Одного Вакулы с чертом не хватает да царицыных черевичек… Гоголя Николая Васильевича сочинение, — пояснил он Дмитрию. — Может, доводилось читать?

— Доводилось! — улыбнулся Дмитрий и стал собираться домой.

Назарку он будить пожалел. На прощанье сказал:

— Завтра приведете. Я ведь не просто вас навестил, а еще и в гости приглашаю. Чтоб оба были! Будете?

— Будем! — ответил польщенный Порфирий. За все годы службы у Егора Лукича он впервые удостоился чести быть приглашенным в хозяйский дом.

На следующее утро не торопились вставать. Кривоглазый Спирька, церковный звонарь, как ни старался, а не поднял к обедне ни Порфирия, ни Севку.

— Пускай хозяин за нас отмолится, усмехнулся Порфирий, равнодушно слушая звон. — У него грехов-то поболе нашего. Небось надевает сейчас свою праздничную жилетку, золотую цепь от часов поперек пуза вешает. Всю обедню будет красоваться на почетном месте у самого клироса, а в голове божественного кот наплакал.

Порфирий не ошибся. Егор Лукич стоял в церкви, но от божественных мыслей был весьма далек. По непростительному легкомыслию обулся он в новые сапоги. Сперва, казалось, все ничего. Но обедня длинная; пока стоял, заныли, загорелись ноги.

«Удружил-таки Алешка Семицветов, сукин сын! — кипел Егор Лукич. — Говорил дьяволу — шей посвободнее, мне не перед девками форсить. Так нет же, сделал какие-то шилья… Может, с умыслом? Неужели еще тот зуб помнит, шельма?

Лет тридцать назад молодыми парнями встретились Егор с Алешкой-сапожником в кулачном бою. Егор был половчее. Он успел присесть, и Алешкин удар пришелся по воздуху. Зато сам Егор, не замахиваясь, двинул тычком. Алешка пошатнулся и вместе с кровью выплюнул на снег передний зуб. Может, теперь он и припомнил Егору ту давнюю обиду? Почем знать.

Обедня затянулась. Егору Лукичу все не в жилу: и дьяк гнусавит, раздражает, и поп бормочет свое, как сонный, и звонарь Спирька службы не знает, одноглазый мерин! Бухнул бы в колокола, хор запел бы «Верую», — глядишь, поп и сообразил бы, что пора кончать. Будто господу-богу не все равно, длинно ли молятся, коротко ли. Может, короткая молитва ему еще и приятнее.

Наконец служба кончилась. Загудели над Гусаками редкие удары колокола. Егор Лукич вздохнул с облегчением и двинулся к попу, который уже приготовил крест для целования.

Но и тут ему не было удачи: откуда-то вывернулся плешивый старик Роман Гнедых, главнейший в Гусаках пьяница, и успел-таки первым приложиться к холодному серебру.