Метаморфозы - Публий Назон

        После, отвергнута им, в лесах затаилась, листвою

        Скрыла лицо от стыда и в пещерах живет одиноко.

395 Все же осталась любовь и в мученьях растет от обиды.

        От постоянных забот истощается бедное тело;

        Кожу стянула у ней худоба, телесные соки

        В воздух ушли, и одни остались лишь голос да кости.

        Голос живет: говорят, что кости каменьями стали.

400 Скрылась в лесу, и никто на горах уж ее не встречает,

        Слышат же все; лишь звук живым у нее сохранился.

        Так он ее и других, водой и горами рожденных

        Нимф, насмехаясь, отверг, как раньше мужей домоганья.

        Каждый, отринутый им, к небесам протягивал руки:

405 «Пусть же полюбит он сам, но владеть да не сможет любимым!»

        Молвили все, — и вняла справедливым Рамнузия[141] просьбам.

        Чистый ручей протекал, серебрящийся светлой струею, —

        Не прикасались к нему пастухи, ни козы с нагорных

        Пастбищ, ни скот никакой, никакая его не смущала

410 Птица лесная, ни зверь, ни упавшая с дерева ветка.

        Вкруг зеленела трава, соседней вспоенная влагой;

        Лес же густой не давал водоему от солнца нагреться.

        Там, от охоты устав и от зноя, прилег утомленный

        Мальчик, места красой и потоком туда привлеченный;

415 Жажду хотел утолить, но жажда возникла другая!

        Воду он пьет, а меж тем — захвачен лица красотою.

        Любит без плоти мечту и призрак за плоть принимает.

        Сам он собой поражен, над водою застыл неподвижен,

        Юным похожий лицом на изваянный мрамор паросский.

420 Лежа, глядит он на очи свои, — созвездье двойное, —

        Вакха достойные зрит, Аполлона достойные кудри;

        Щеки, без пуха еще, и шею кости слоновой,

        Прелесть губ и в лице с белоснежностью слитый румянец.

        Всем изумляется он, что и впрямь изумленья достойно.

425 Жаждет безумный себя, хвалимый, он же хвалящий,

        Рвется желаньем к себе, зажигает и сам пламенеет.

        Сколько лукавой струе он обманчивых дал поцелуев!

        Сколько, желая обнять в струях им зримую шею,

        Руки в ручей погружал, но себя не улавливал в водах!

430 Что увидал — не поймет, но к тому, что увидел, пылает;

        Юношу снова обман возбуждает и вводит в ошибку.

        О легковерный, зачем хватаешь ты призрак бегучий?

        Жаждешь того, чего нет; отвернись — и любимое сгинет.

        Тень, которую зришь, — отраженный лишь образ, и только.

435 В ней — ничего своего; с тобою пришла, пребывает,

        Вместе с тобой и уйдет, если только уйти ты способен.

        Но ни охота к еде, ни желанье покоя не могут

        С места его оторвать: на густой мураве распростершись,

        Взором несытым смотреть продолжает на лживый он образ,

440 Сам от своих погибает очей. И, слегка приподнявшись,

        Руки с мольбой протянув к окружающим темным дубравам, —

        «Кто, о дубравы, — сказал, — увы, так жестоко влюблялся?

        Вам то известно; не раз любви вы служили приютом.

        Ежели столько веков бытие продолжается ваше, —

445 В жизни припомните ль вы, чтоб чах так сильно влюбленный?

        Вижу я то, что люблю; но то, что люблю я и вижу, —

        Тем обладать не могу: заблужденье владеет влюбленным.

        Чтобы страдал я сильней, меж нами нет страшного моря,

        Нет ни дороги, ни гор, ни стен с запертыми вратами.

450 Струйка препятствует нам — и сам он отдаться желает!

        Сколько бы раз я уста ни протягивал к водам прозрачным,

        Столько же раз он ко мне с поцелуем стремится ответным.

        Словно коснешься сейчас… Препятствует любящим малость.

        Кто бы ты ни был, — ко мне! Что мучаешь, мальчик бесценный?

455 Милый, уходишь куда? Не таков я красой и годами,

        Чтобы меня избегать, и в меня ведь влюбляются нимфы.

        Некую ты мне надежду сулишь лицом дружелюбным,

        Руки к тебе протяну, и твои — протянуты тоже.

        Я улыбаюсь, — и ты; не раз примечал я и слезы,

460 Ежели плакал я сам; на поклон отвечал ты поклоном

        И, как могу я судить по движениям этих прелестных

        Губ, произносишь слова, но до слуха они не доходят.

        Он — это я! Понимаю. Меня обмануло обличье!

        Страстью горю я к себе, поощряю пылать — и пылаю.

465 Что же? Мне зова ли ждать? Иль звать? Но звать мне кого же?

        Все, чего жажду, — со мной. От богатства я стал неимущим.

        О, если только бы мог я с собственным телом расстаться!

        Странная воля любви, — чтоб любимое было далеко!

        Силы страданье уже отнимает, немного осталось

470 Времени жизни моей, погасаю я в возрасте раннем.

        Не тяжела мне и смерть: умерев, от страданий избавлюсь.

        Тот же, кого я избрал, да будет меня долговечней!

        Ныне слиянны в одно, с душой умрем мы единой».

        Молвил и к образу вновь безрассудный вернулся тому же.

475 И замутил слезами струю, и образ неясен

        Стал в колебанье волны. И увидев, что тот исчезает, —

        «Ты убегаешь? Постой! Жестокий! Влюбленного друга

        Не покидай! — он вскричал. До чего не дано мне касаться,

        Стану хотя б созерцать, свой пыл несчастный питая!»

480 Так горевал и, одежду раскрыв у верхнего края,

        Мраморно-белыми стал в грудь голую бить он руками.

        И под ударами грудь подернулась алостью тонкой.

        Словно у яблок, когда с одной стороны они белы,

        Но заалели с другой, или как на кистях разноцветных

485 У виноградин, еще не созрелых, с багряным оттенком.

        Только увидел он грудь, отраженную влагой текучей,

        Дольше не мог утерпеть; как тает на пламени легком

        Желтый воск иль туман поутру под действием солнца

        Знойного, так же и он, истощаем своею любовью,

490 Чахнет и тайным огнем сжигается мало-помалу.

        Красок в нем более нет, уж нет с белизною румянца,

        Бодрости нет, ни сил, всего, что, бывало, пленяло.

        Тела не стало его, которого Эхо любила,

        Видя все это, она, хоть и будучи в гневе и помня,

495 Сжалилась; лишь говорил несчастный мальчик: «Увы мне!» —

        Вторила тотчас она, на слова отзываясь: «Увы мне!»

        Если же он начинал ломать в отчаянье руки,

        Звуком таким же она отвечала унылому звуку.

        Вот что молвил в конце неизменно глядевшийся в воду:

500 «Мальчик, напрасно, увы, мне желанный!» И слов возвратила

        Столько же; и на «прости!» — «прости!» ответила Эхо.

        Долго лежал он, к траве головою приникнув усталой;

        Смерть закрыла глаза, что владыки красой любовались.

        Даже и после — уже в обиталище принят Аида —

505 В воды он Стикса смотрел на себя. Сестрицы-наяды

        С плачем пряди волос поднесли в дар памятный брату.

        Плакали нимфы дерев — и плачущим вторила Эхо.

        И уж носилки, костер и факелы приготовляли, —

        Не было тела нигде. Но вместо тела шафранный

510 Ими найден был цветок с белоснежными вкруг лепестками.

        Весть о том принесла пророку в градах ахейских

        Должную славу; греметь прорицателя начало имя.

        Сын Эхиона[142] один меж всеми его отвергает —

        Вышних презритель, Пенфей — и смеется над вещею речью

515 Старца, корит темнотой, злополучным лишением света;

        Он же, тряхнув головой, на которой белели седины, —

        «Сколь бы счастливым ты был, когда бы от этого зренья

        Был отрешен, — говорит, — и не видел вакхических таинств!

        Ибо наступит тот день, — и пророчу, что он недалеко, —

520 День, когда юный придет — потомство Семелино — Либер[143].

        Если его ты почтить храмовым не захочешь служеньем,

        В тысяче будешь ты мест разбросан, растерзанный; кровью

        Ты осквернишь и леса, и мать, и сестер материнских.

        Сбудется! Ты божеству не окажешь почета, меня же