Фальшивые червонцы - Ариф Васильевич Сапаров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Едва ли не в первый день ей предложили устроить бегство в Шуаньи, под крыло Николая Николаевича. Она, понятно, отказалась наотрез и даже не захотела встретиться с присланным за ней офицером из личной стражи дядюшки. Мотивировка была уважительной — она не желает причинять неприятности своему супругу, оставшемуся дома. По той же причине было отказано и в заявлениях для печати.
Но полностью отгородиться от знакомых оказалось выше ее сил. Изредка она появлялась на светских приемах, имела длительные беседы со многими лицами, претендующими называться духовными вождями эмигрантской колонии в Ревеле.
Услышанное и увиденное в одной из здешних гостиных потрясло Дарью Евгеньевну до глубины души.
Отвел ее в сторонку Борис Павлович Сильверстов, модный когда-то столичный лекарь. Особыми доблестями сроду не славился этот верткий человечек — был обычным бойким докторишкой с румяными щечками и нафабренными щегольскими усиками, а тут ни с того ни с сего заговорил вдруг о терроре, о политических убийствах и акциях возмездия.
Под аккомпанемент пустопорожней светской болтовни ей было предложено вступить тайным членом в некую террористическую лигу антикоминтерновского характера. То ли в подтверждение своих полномочий, то ли по свойственной ему браваде, доктор Сильверстов принялся рассказывать Дарье Евгеньевне, как он и его единомышленники казнили недавно в лесу выслеженного ими сотрудника ГПУ. Казнь по решению антикоммунистической лиги была выбрана медленная и достаточно устрашающая, в чем легко убедиться, взглянув на фотографии.
От фотографий этих у нее сдавило дыхание.
На искривленной сосне, напоминающей лиру, был распят молодой мужчина. Нагой, подобно Иисусу Христу, весь растерзанный и окровавленный. Рядом с ним, любуясь на дело рук своих, позировали самодовольные, улыбающиеся палачи.
Возвратившись из заграничной поездки, Дарья Евгеньевна не могла найти покоя. Пробовала доказывать себе, что незачем ей вмешиваться в политику, что совесть у нее чиста, а решительный ее отказ записаться в лигу прозвучал, должно быть, с излишней резкостью, встревожив доктора Сильверстова.
Все ухищрения были напрасны, и колебания ее кончились тем, что она сама отнесла в комендатуру ГПУ маленькую записку, в которой настаивала на личной встрече с Мессингом по крайне важному и неотложному вопросу.
Станислав Адамович Мессинг принимал герцогиню Лейхтенбергскую в служебном своем кабинете. Печатника вызвали по телефону не сразу, и он успел лишь к заключительной части их беседы.
— Еще раз благодарю вас, Дарья Евгеньевна, за очень ценное сообщение, — сказал Мессинг. — И за свойственное вам стремление к справедливости большущее спасибо. Относительно доктора Сильверстова вы не ошиблись нисколько: негодяй это законченный, стопроцентный. К тому же еще с очевидными садистскими наклонностями. Нам кое-что известно о засекреченных расправах, числящихся на счету его бандитской «лиги». Хватают они, как правило, ни в чем не повинных людей, объявляют агентами ГПУ, глумятся, истязают, а тамошняя полиция бессильна навести порядок...
— Выходит, и распятый на кресте ни в чем не виноват? — дрожащим голосом спросила Дарья Евгеньевна.
— Думаю, что так оно и есть. Бедняга какой-нибудь из оголодавших, разуверившихся эмигрантов. Подал, наверно, заявление в советское посольство. Решил возвращаться на родину с повинной головой — вот вам и готовый агент ГПУ...
— Ужасно это, товарищ Мессинг! Варварство какое-то, дикий каннибализм!
— Согласен, Дарья Евгеньевна. Но таково, к несчастью, нынешнее одичание нравов белогвардейщины. Да вы и сами нагляделись на это досыта, не мне вам рассказывать...
Проводив до двери свою посетительницу и любезно с ней попрощавшись, Мессинг медленно обернулся к Александру Ивановичу. Радушная улыбка исчезла с его лица, в глазах светилась боль.
— Загубили нашего Костю, — глухо произнес Станислав Адамович. — Такого хлопца загубили, сволочи... Прошу тебя, срочно организуй поиск по всем каналам, постарайся раздобыть вполне достоверную информацию. Что там стряслось и почему он попался к ним в лапы?
— Возможно, его спровоцировали?
— Все возможно, дорогой Александр Иванович, ничего нет на этом свете невозможного. Только чует мое сердце, не видать нам больше товарища Угренинова...
Мессинг оказался прав.
В лесу под Усть-Нарвой, совсем рядышком с советской границей, сложил свою голову именно Константин Петрович Угренинов. Об этом говорили сведения из разных источников, полученные на Гороховой вскоре после визита Дарьи Евгеньевны. Сведения эти были точными, никакой почвы для иллюзий не оставляли.
Строгая ревизия, предпринятая по распоряжению Мессинга, промахов и упущений не обнаружила. Все было сделано, как до́лжно, с необходимой предусмотрительностью, и теперь оставалось лишь строить догадки о причинах катастрофы.
Провалы всегда тягостны.
Чувствуешь себя виноватым, чего-то своевременно не доглядевшим, в чем-то жестоко заблуждавшимся, ищешь и не находишь толкового объяснения случившемуся, впадая от всего этого в еще большую тревогу.
Добро, если провал не связан с кровавыми жертвами, если имеются и время и средства для исправления допущенной ошибки, тогда хоть последнее слово остается за тобой. Хуже, когда в результате провала гибнет товарищ. Тут уж ничего не исправишь, сколько ни старайся, и не доищешься многих тайн, потому что мертвых воскресить нельзя.
На Александра Ивановича неудачи действовали, как подстегивающие удары кнута. Молчаливый от природы, он замыкался в себе, терял сон и аппетит, часами оставаясь наедине со своими раздумьями. Близкие друзья знали это свойство его натуры, попусту в такую пору не беспокоили.
Всеми мыслями Александра Ивановича завладел вытащенный из Фонтанки лицеист Замятин. Совпадения, конечно, мало что способны объяснить, опираться на них рискованно, и все же была у Иннокентия Иннокентьевича некая замаскированная часть его скромного бытия, очень уж старательно скрываемая от посторонних. Вопрос весь заключался в том, связана ли она с возросшей в последние месяцы активностью лицейского подполья или не имеет к ней никакого касательства.
Лицейская эта публика, кстати, всегда выступала как сплоченная и неплохо организованная сила. Имелся у них когда-то свой клуб, именуемый Собранием лицеистов. На Мойке, в доме известного столичного ресторатора Донона, просуществовал до весны 1919 года. Была собственная кофейня на Караванной улице, ликвидированная по требованию Петроградской Чека, был коллективный огород на Полюстровской набережной. Пытались они, под флагом коммерческих соображений, открыть и свой аукционный зал в городе, хлопотали об аренде помещения на Невском проспекте, да сорвалась эта затея.
Печатника в бывшем лицейском хозяйстве интересовал лишь клуб. И даже не собственно клуб, в помещении которого разместились теперь коммунальные учреждения, а члены этого привилегированного аристократического Собрания, фотографические их изображения.
Предпринятые им розыски увенчались полным успехом. Ни единой бумажки не пропало в
