Мистер Смит и рай земной. Изобретение благосостояния - Георг фон Вальвиц

Маркс между тем стал «вожаком» социалистов в Лондоне, выстроил свой Интернационал, и его претензии на власть не терпели никакой самостоятельно и нестандартно мыслящей головы вроде Бакунина. Во имя сохранения строгой дисциплины и дееспособности организации Бакунин по инициативе Маркса вскоре был исключён из Интернационала. Социалистическое движение начало раскалываться, что порождало ненависть не только к эксплуататорам, но и к конкурентам в собственном кругу единомышленников.

Но такого человека, как Бакунин, полного гнева и отвращения к несвободе и эксплуатации, нельзя было сломить. Его энтузиазм по отношению к революции был неодолим, и он снова агитировал, где только мог. В первую очередь он попробовал себя в Северной Италии, которой управляли реакционные австрийцы, но откуда уже однажды, во время правления Наполеона, повеяло духом нового времени. Бакунин всегда держался того мнения, что революцию следует устраивать прямо сейчас. Но удачи в жизни ему больше не было отпущено. Он перестал поспевать за временем. При восстании Коммуны 1870 года его потянуло в Лион, и он стал членом революционного центрального комитета, который требовал отсрочки действия ипотечных процентов и налогов, учреждения народного правосудия, отмены государства и устройства свободных коммун. Но народ не интересовался революцией, и она была подавлена национальной гвардией за несколько часов.

Бакунин состарился, был удручён и после разгрома в Лионе больше сам не верил в то, что ему удастся когда-нибудь дожить до неизбежной революции: «Милитаризм и бюрократизм, юнкерская наглость и протестантский иезуитизм пруссаков, в трогательном союзе с кнутом моего драгоценного государя и повелителя, императора всероссийского, станут господствовать на Европейском континенте бог знает в продолжение скольких десятилетий»[47]. В этом отчаянии он потерял и свою способность здраво рассуждать и дал себя убедить Сергею Нечаеву, одному из безумных фанатиков, в том, что революцию можно форсировать только путём покушений на дворян и крупную буржуазию. Непростительно много времени потребовалось, чтобы Бакунин узнал, что Нечаев тиран и убийца, а человечности в нём нет ни капли. Это ему анархисты обязаны своей дурной славой кровожадной банды. Бакунин не особенно хорошо разбирался в людях, для этого он был слишком наивным, слишком грандиозным, слишком мало интересовался нюансами, слишком готов был верить в хорошую сторону людей.

В конце Бакунин был настолько честен, что признался в решающей проблеме революции: он решил, что бесполезно желать невозможного, а нужно смотреть правде в глаза и отдавать себе отчёт в том, что «в данное время народные массы не хотят социализма»[48] (пишет он в 1874 году одному другу). Сходным образом видит положение и Александр Герцен в своих мемуарах: что делать революционеру, если рабочие и крестьяне, которых он хочет освободить, вообще-то вполне довольны своим жребием, не питают интереса к переменам и не могут избавиться от чувства, что их маленькое и, по сути, убогое существование – это всё, что у них есть, и потому именно это они и желают сохранить?

Маркс не ведал таких сомнений. Его не интересовало ни Возможное, ни Желательное, поскольку у него была теория. Она была обобщением того, что зарождалось в его время, обобщением, поднявшимся до системы и до религиозной догмы.

От Рикардо и классических экономистов Маркс перенял веру в железный закон заработной платы: никакой пролетарий не может зарабатывать больше, чем необходимо для элементарного выживания. Тем самым он перенимает закон Сэя, который гласит, что цена всякого товара и рабочей силы должна падать до тех пор, пока на них не найдётся покупатель или работодатель. От Гегеля ему достались сверхчеловеческие амбиции – упорядочить мир в систему; но он пошел ещё дальше, утверждая, что мировую историю можно предсказать. Какая глупость! От Сен-Симона он научился понимать мировую историю как борьбу экономических классов. У Сисмонди он позаимствовал мысль, что борьба капиталистов за части рынка и всё более низкие цены должна приводить к краху, и из краха отдельных единиц он делал выводы о крахе всей системы. Объединив все эти идеи, он описал капитализм как динамическую систему, которая сама приводит себя в движение и не может уйти от собственных законов и тем самым готовит себе погибель. Капиталистическая динамика, которую Адам Смит хвалил за то, что она гарантирует обеспечение населения и повышает его благосостояние, на самом деле – по Марксу – ведёт ко всё более глубоким кризисам и, наконец, к финальному коллапсу.

Крушение, по предсказанию Маркса – неизбежное следствие индустриальной революции, могло быть разве что ускорено революционерами, сам же ход был задан неотвратимо. Что последует потом, было не ясно, так что русские революционеры, которым впервые как раз в наименее индустриальной стране удалась революция, поначалу были скорее беспомощны в том, что теперь делать практически. Тезис «от каждого по способностям, каждому по потребностям», выдвинутый Марксом в своих удручающе общих формулировках, совершенно не подходил для такой темы, о чём уже говорилось намёками в предыдущей главе. Ибо что это означает на практике? Кто что должен отдавать, кто и когда получал достаточно? И кто решает? И если рынки и стимул к получению прибыли исчезнут, откуда фабрика узнает, что ей производить? Чтобы практические вопросы не вставали слишком остро, в Советском Союзе были введены пятилетние планы, а для верности ещё и диктатура – от политической группировки, которая вскоре была объявлена в качестве единой партии, но в которой заправляли не наивные рабочие, а в основном интеллектуалы в гегельянских очках, хотя особой прозорливостью и не обладавшие, зато обладавшие большим влиянием.

Можно с успехом рассуждать о том, как история двинулась бы дальше, если бы социализм был сформирован не столько Марксом, сколько Бакуниным или ещё какой-то более приближенной к реальности, менее профессорской, менее самовосхищённой личностью. Так или иначе, нельзя было терпеть, что некоторые становились сказочно богатыми, тогда как огромная часть населения пребывала в нищете. Пусть такое состояние дел сложилось в Европе ещё до Французской революции, точно так же, как на Барбадосе. Но теперь это больше было неприемлемо. Если результат экономики Рикардо выглядел так, то она была либо неверной, либо не вполне истинной. Широкие народные слои тоже хотели что-то иметь от того богатства, что так соблазнительно разворачивалось у них на глазах. И среди буржуазии тоже распространилось понимание, что дальше так не пойдёт, не может идти. Экономика обязана была теперь задумываться не только о возникновении, но и о моральных основаниях и распределении богатства и о подходящих для этого государственных институциях. Что и стало кругом тем, интересующих Джона Стюарта Милля.

Милль и социал-демократия

1848 год был не только годом революции, годом, в который Маркс и Энгельс опубликовали свой «Коммунистический манифест», но и годом экономически низшей точки. В 50-е и 60-е годы XIX века начался заметный подъём, в том числе зарплат, и улучшение условий жизни рабочих. И пусть развитие было медленным, но хотя бы нищета шла на спад. В двух поколениях между 1848 годом и началом Первой мировой войны в индустриальных странах доход на душу населения удвоился (в Германии вырос даже в два с половиной раза), а поскольку несправедливость распределения больше не могла нарастать, то даже у бедных и их многочисленных детей кусок получаемого пирога становился всё больше. Действительно наметилось нечто вроде благосостояния, которое перестало быть богатством немногих. К сожалению, Маркс уже не мог осмыслить это в своём «Капитале», сочиняемом в то время, поскольку его теория уже давно была отлита в бронзе и гласила, что зарплаты могут только падать. Маркс уже больше никогда не смог бы признать, насколько гибок на самом деле капитализм, который и так вызывал у него удивление своей гибкостью. Он не мог поверить, что экономические отношения меняются сами по себе, без всякой пролетарской революции. На практике зарплаты росли существенно, потому что в среде буржуазии действительно распространялось что-то вроде сострадания, а также потому – и это было более действенным, – что возникли профсоюзы, которые впервые дали рабочим голос, организацию и силу, чтобы добиваться своего. Они росли ещё и потому, что железный закон зарплаты попросту был неверным. Владельцы фабрик поняли, что для более сложной деятельности нужны обученные и опытные рабочие, которыми нельзя поступиться в борьбе с конкурентами только из-за того, что это давало выигрыш в несколько крейцеров. Для работодателя не было и нет ничего хлопотнее, чем терять дельную рабочую силу.

В 1848 году, в этом ключевом году XIX века, Джон Стюарт Милль (1806–1873) также опубликовал свои «Основание политической экономии». Милль был интеллектуальным вундеркиндом своего времени. Он очень рано научился обращаться почти со всеми инструментами духа и по всем дисциплинам писал произведения непреходящей ценности: он был своего рода Моцартом философии. Своему отцу, который тоже был философом, он служил объектом исследований, в которых тот выяснял, что получится, если ребёнка с первых дней пичкать чистым разумом в форме латинской и греческой грамматики, логики, геометрии и арифметики, истории, химии и зоологии. Вместо пышногрудой гувернантки у него был воспитатель Джереми Бентам, философ высокого интеллекта, которому и по сей день воздаётся слава изобретателя утилитаризма. Бентам изолировал маленького Джона Стюарта от других детей и вообще от всего того, что, по его мнению, не имело пользы. Милль начал изучение древних языков в возрасте трёх лет и в семь лет читал «Диалоги» Платона в оригинале. Для расслабления были Плутарх и на сладкое «История Великобритании» Юма. К десяти годам он прочитал бо́льшую часть классической литературы и владел древними языками на университетском уровне. Говорил по-немецки и по-французски. Сравнительно поздно, в возрасте тринадцати лет, он начал изучение трудов Адама Смита и Давида Рикардо – что могло быть связано с тем, что ему до одиннадцатого года своей жизни, 1817-го, пришлось ждать, когда выйдут в свет «Начала политической экономии и налогообложения» Рикардо.