Мистер Смит и рай земной. Изобретение благосостояния - Георг фон Вальвиц

Мизес, Хайек и Поппер лишь поверхностно писали об угнетённых народах на европейском континенте. Им было дело лишь до Великобритании и США, где в ходе «Нового курса» государственное регулирование простиралось всё шире. Франклин Рузвельт, американский президент, не был авторитарным правителем, но много раз был близок к тому, чтобы стать им. Он принял страну в чрезвычайном положении, и неизвестно, как бы он среагировал, если бы конгресс сам же не отказался от своих законодательных инициатив (основные составляющие которых были позднее аннулированы Верховным судом). Когда Рузвельт в январе 1933 года вступил в должность, он заставил американцев, которые ввиду руинированной экономики скопили золото, продать его государству по твёрдой цене. Кто после назначенного контрольного дня всё ещё владел золотом, карался десятью годами тюрьмы и высоким денежным штрафом. Как только золото было сдано, доллар сильно обесценился. Рузвельт остановил отток денег из банков, на 28 дней сделав всю банковскую систему герметичной и снова открыв её лишь тогда, когда положение успокоилось. Он не доверял свободным рынкам в целом и финансовым воротилам в частности. Ему было слишком очевидно – перед лицом мирового экономического кризиса, – что государству нельзя оставлять их без присмотра. Налогообложение предприятий подвергалось непрерывным изменениям. Самая высокая налоговая ставка поднималась в войну выше закалённых 90 %. Праву собственности в то время приходилось нелегко. Люди принимали это – то ли потому, что им больше нечего было терять, то ли потому, что отчаяние подсказывало им веру в более высокий разум технократов. Невидимая рука рынка была заменена даже у англосаксов дирижёрской палочкой государственной бюрократии. Беатриса Вебб, одна из самых известных учениц Кейнса, написала в 1935 году книгу, озаглавленную угрожающе: Soviet Communism: A New Civilisation, в которой сталинская Россия со всей серьёзностью рассматривалась в качестве настоящей альтернативы. Кейнс, женатый на русской, мог трезво оценить тамошнюю реальность, но даже если он и имел другое мнение, всё равно учение, связанное с его именем и распространившееся в странах англосаксов, семимильными шагами отдалялось от рыночной экономики. Лишь немногие экономисты не могли примириться с теорией Кейнса и практикой «Нового курса». Для них эта смычка выглядела как путь в кабалу. Это будило антитоталитарные инстинкты австрийцев, труды которых в конце концов и подготовили почву для мешанины мыслей, которая лежит в основе неолиберализма.

Самым ярчайшим знаменосцем движения стала Айн Рэнд, родившаяся в России и жившая в Нью-Йорке писательница и философ, семья которой в царской империи достигла скромного благосостояния и вынуждена была бежать, когда революция вознамерилась схватить за шиворот даже мелких предпринимателей. Рэнд поначалу направилась в Голливуд, чтобы стать сценаристкой, но постепенно превратилась в успешную романистку, картина мира которой явно носила отпечаток опыта, полученного в Советском Союзе. Она стала политически активной, познакомилась с Людвигом фон Мизесом, а попутно и с политико-экономическими взглядами австрийской школы, которые быстро стали для неё убедительными благодаря продолжительному изучению Ницше на прежней родине.

Во время Второй мировой войны Рэнд начинает писать свой самый большой (и вместе с тем последний, вышедший в 1957 году) роман «Атлант расправил плечи». В нём она описывает положение США в неопределённом будущем, в котором страна скатилась в диктатуру с очень социалистическими и слегка фашистскими чертами. Страна управляется государством, захваченным мародёрами и прихлебателями, которые эксплуатируют талантливых и деятельных людей. Грабители добиваются своего посредством власти (налоговых) законов (которые приняты нерадивыми для нерадивых), тогда как прихлебатели специализируются на том, чтобы внушать согражданам чувство вины. Из этого мира вдруг стали исчезать предприниматели, всё больше и больше, и действие романа подолгу сосредоточено на том, как героиня выходит на след этой тайны. Причина, как выясняется позже, кроется в забастовке, которую затеяли герои экономики. Они предоставляют бездельников самим себе. Пусть, наконец, увидят, кто они есть. Без предпринимателей государство не может процветать, поскольку глухая масса не в состоянии изобретать, созидать, отваживаться и творить. Это они в конце концов держат на себе общество, как в греческих мифах Атлант держит мир на своих плечах.

Предприниматели в своём укрытии строят собственное маленькое общество, где всё происходит просто и справедливо и где люди могут сохранять за собой плоды своего труда. Джон Галт, организатор забастовки, заявляет, что «[п]олитическую систему, которую мы построим, можно описать одной формулой: никто не должен отнимать ценности у другого посредством физической силы»[55]. И далее: «права не могут существовать без права воплощать их в жизнь – думать, трудиться, распоряжаться результатами труда, что означает право на собственность». В этой логике налоговое государство, которое под принуждением требует от людей жертв, всегда есть бесправное государство. «Мы бастуем против самопожертвования. Мы бастуем против догмы незаслуженных вознаграждений и невознагражденных обязанностей. Мы бастуем против доктрины, что стремление человека к счастью есть зло и невознаграждённые заслуги. Мы бастуем против догмы, что стремление к счастью есть зло». Но что происходит, когда бастуют производительные, креативные элементы общества? Оно обрушивается, свет гаснет. Таков конец романа.

Всякому государству следует лелеять своих предпринимателей, ибо их свойства редки и совершенно необходимы для всеобщего благосостояния. Это простое понимание, которое обосновывает Айн Рэнд – с большими метафизическими затратами, в целом совершенно лишними, учитывая практическую очевидность доказываемого. Большое радиообращение, которое Джон Галт записывает в конце, полно рассуждений об устройстве бытия, значении свободы и превосходстве добродетели. При этом рай земной, совсем как у Вольтера, прочно укоренён по эту сторону бытия и зиждется на праве собственности: «Веками битва за нравственность шла между теми, кто утверждал, что ваша жизнь принадлежит Богу, и теми, кто утверждал, что она принадлежит вашему соседу; между теми, кто проповедовал, что благо – это самоотречение ради призрачного рая, и теми, кто проповедовал, что благо – это самопожертвование во имя убогих на земле. И никто не сказал, что ваша жизнь принадлежит вам и благо состоит в том, чтобы прожить ее».

Лучшие формулировки Рэнд вкладывает в уста медного магната Франциско Д’Анкония: «Уходите без оглядки от любого, кто скажет вам, что деньги – зло. Эти слова – колокольчик прокаженного, лязг оружия бандита». Деньги – это добро, эссенция свободного общества и уж точно не то, чего надо стыдиться: «Деньги придают вес и форму основному принципу: люди, желающие иметь дело друг с другом, должны общаться посредством обмена, давая взамен одной ценности другую. В руках бездельников и нищих, слезами вымаливающих плоды вашего труда, или бандитов, отнимающих их у вас силой, деньги теряют смысл, перестают быть средством обмена. Деньги стали возможны благодаря людям, умеющим производить. Видимо, они, по-вашему, источник всех бед? <…> Целый океан слёз и все оружие в мире не смогут превратить листы бумаги в вашем кошельке в хлеб, который необходим вам, чтобы жить. <…> В какое бы время среди людей ни появлялись разрушители, они начинали с уничтожения денег, поскольку именно деньги являются защитой от произвола, основой моральной устойчивости общества. Разрушители первым делом изымают у населения золото, подменяя его кучей бумаги, не имеющей объективной ценности <…> Бумажные деньги – это отражение богатства, которого ещё нет, они существуют только благодаря оружию, направленному на тех, от кого требуют создать во имя отражения сам предмет. Бумажные деньги – это чек, выписанный вам ворами в законе на счет, который им не принадлежит: на достоинство своих жертв». Деньги – по крайней мере для всех, у кого они есть, – без сомнения, хорошее дело, которое они хотели бы оставить за собой. Так же смотрели бы на дело грабители и бездельники, если бы они могли чего-то достичь, а не полагаться только на работу вьючных животных.

Хорошие идеи сильно искажаются, если их берут на вооружение второразрядные деятели искусства, практики или революционеры. То, что могло бы принести хорошие плоды, пожирается ими, словно стаей саранчи, и обесценивается. Как ни хорош отказ от планового хозяйства и недоверие по отношению к вмешательству государства в жизнь людей в целом и в экономику в частности, а в радикализированной форме он становится просто глупым.

Айн Рэнд стала светочем неолибералов. Она собрала вокруг себя кружок молодёжи, который она, с великолепным юмором, называла «Коллектив» и который раз в неделю собирался для философско-экономических дебатов. Членом этого кружка, впоследствии знаменитым, был Алан Гринспен, который стал высшим экономическим советником президента Форда и затем главой эмиссионного банка США. Пока левые в Европе ещё только обсуждали низвержение институций, неолибералы уже давно к этому приступили. Гринспен возглавлял Федеральный резервный банк в твёрдом убеждении, что финансовые рынки сами лучше знают, что для них хорошо. А государство не должно даже пытаться управлять рынками, и, если дело плохо, это всё равно можно будет диагностировать лишь задним числом, поэтому задача Центрального банка состоит не в противодействии эксцессам, а разве что в смягчении последствий. В своей автобиографии, вышедшей в свет в 2007 году, незадолго до коллапса финансовой системы, Гринспен не отрекается от своего увлечения Айн Рэнд (которую он даже приглашал на свою первую присягу в Белом доме) и признаётся, что многим в своём мировоззрении он обязан ей.