Мистер Смит и рай земной. Изобретение благосостояния - Георг фон Вальвиц

Айн Рэнд стала светочем неолибералов. Она собрала вокруг себя кружок молодёжи, который она, с великолепным юмором, называла «Коллектив» и который раз в неделю собирался для философско-экономических дебатов. Членом этого кружка, впоследствии знаменитым, был Алан Гринспен, который стал высшим экономическим советником президента Форда и затем главой эмиссионного банка США. Пока левые в Европе ещё только обсуждали низвержение институций, неолибералы уже давно к этому приступили. Гринспен возглавлял Федеральный резервный банк в твёрдом убеждении, что финансовые рынки сами лучше знают, что для них хорошо. А государство не должно даже пытаться управлять рынками, и, если дело плохо, это всё равно можно будет диагностировать лишь задним числом, поэтому задача Центрального банка состоит не в противодействии эксцессам, а разве что в смягчении последствий. В своей автобиографии, вышедшей в свет в 2007 году, незадолго до коллапса финансовой системы, Гринспен не отрекается от своего увлечения Айн Рэнд (которую он даже приглашал на свою первую присягу в Белом доме) и признаётся, что многим в своём мировоззрении он обязан ей.

Публичным лицом и влиятельнейшим представителем неолиберализма стал Милтон Фридман, экономист высокого ранга, автор выдающихся статей на тему инфляции и денежной политики. Будучи на 13 лет младше Хайека, он обладал большим коммуникативным талантом и через телевидение внушил широким массам своё неприятие коллективизма и свою восторженность по отношению к свободе. Он смог даже чиновников (или, может, в особенности чиновников) убедить в ненужности почти всей правительственной деятельности. Хайек же проявлял горячий интерес к безусловному основному доходу и упорядоченному вмешательству государства в случае выхода рынка из строя. (Да и в современной макроэкономике речь идёт практически о том же самом: в каких отраслях и насколько это осуществимо и целесообразно – отступать от принципа Laissez-faire (невмешательства) в условиях свободного рынка?) Фридман был гораздо радикальнее, в ходе своей карьеры становился всё экстремальнее и под конец пришёл к той точке зрения – по сути анархистской, – что государство вообще всё делает не так, за что ни возьмётся. Подобное большому неуклюжему человеку, оно, может, и хотело бы сделать хорошо, но всё-таки было бы лучше, если бы оно сидело тихо и избавило бы мир от своей помощи. Внутренняя и внешняя безопасность – вот задачи государства, а всё остальное – по Фридману – лишнее.

Фридман воспользовался аргументом Хайека, по которому даже толика социализма неизбежно приведёт к кабале. Но под социализмом он понимал уже совсем безобидные вещи – например, общеобразовательные школы, строительные нормы или установленные государством стандарты для образования врачей. Или государственное регулирование применения медикаментов. Если какое-то лекарство недейственно или вредно, об этом быстро пойдут разговоры и врач, прописавший его, впредь не станет этого делать – из беспокойства за свою репутацию. А если оно действенно, то многолетний процесс получения лицензий не будет препятствовать его немедленному внедрению.

Фридман устанавливает такой низкий порог к социализму или к тому, что к нему приводит, что практически всякая альтернатива его мировоззрению автоматически попадает под подозрение в тоталитаризме. Тем самым он оказывает медвежью услугу своему учению, ибо лишает его способности принимать умные аргументы противоположной стороны и за счёт этого совершенствоваться. Учение пыталось избежать натиска встречного аргументирования, заменив его чувством морального превосходства. В итоге это привело к небрежению правилами хорошего тона и позволило Фридману без видимых колебаний вступить в диалог об экономике с таким диктатором, как Аугусто Пиночет в Чили.

Самое впечатляющее при этом – самоуверенность, которая может развиться у таких экономистов, как Фридман (но не только у него), в тех областях, где они ничего не смыслят. Почему он решил, что может судить о процессе разрешения на применение лекарств, не совсем понятно. Должно быть, он видит себя – в силу знания вечных экономических принципов – обладателем универсального инструмента для понимания любых человеческих дел. По духу Фридман, как только он покидает узкую область экономики, недалеко ушёл от гегельянцев и марксистов. Те тоже пытались объяснить мир, распространяя на всё, что попадётся, принцип, который они однажды открыли, а в особенности на то, что им всегда мешало. У Гегеля таким инструментом была диалектика и история, у Маркса – классовая борьба.

Отсюда до Бакунина один шаг, не такой уж и большой. Существенное различие – любовь к собственности, без которой неолиберал не мыслит своего существования. Для этого и только для этого ему нужно государство. Анархистам оно для этого вообще не требуется. Может быть, Бакунин действительно воплощает последовательно доведённый до предела неолиберализм.

Образованные либералы (к которым относится и Карл Поппер), как правило, обходят неолибералов стороной как можно дальше. Своё недоверие по отношению к плановому государству они формулировали иначе и многослойнее, чем мальчики из кружка Айн Рэнд. Один из лучших примеров тому – тоненькая книжечка Исайи Берлина «Ёж и лиса». Берлин тоже был изгнанником, перебравшимся в Англию, а также другом и спутником Поппера. Оба имели печальный опыт столкновения с тоталитарными режимами, и в то время, как слишком многие интеллектуалы тешили себя коллективистскими фантазиями, они вошли в число главных поборников либеральной демократии. «Ёж и лиса» формально представляет собой интерпретацию «Войны и мира» Толстого, но вообще-то является совершенно самостоятельным эссе о сути свободы.

Толстой описывает – особенно в интерпретации Берлина – походы Наполеона как событие, которое подчиняется внутренней необходимости. Армии плещутся волной с Запада на Восток и обратно, словно вода в ванне, в которую кто-то плюхнулся слишком резко. Никто не в состоянии контролировать ни большое событие военного похода, ни мелкие его детали. Правда, императоры, короли и полководцы мнят, что они страшно важные и могут управлять ходом времени, однако их власть и свобода – иллюзия. «Провидение заставляло всех этих людей, стремясь к достижению своих личных целей, содействовать исполнению одного огромного результата, о котором ни один человек (ни Наполеон, ни Александр, ни ещё менее кто-либо из участников войны) не имел ни малейшего чаяния». Подобно вытесненной из ванны воде, у которой нет выбора и которая подчиняется только действующим внешним силам, французам пришлось маршировать в Россию точно так же, как русские затем должны были двигаться на запад. Человеку – если он воображает, что свободен, – это трудно принять, но Толстой не может обнаружить в великолепных планах великолепных полководцев ничего другого, кроме этого воображения. Например, Толстой так изображает динамику, которая ведёт к пожару Москвы: нет никого, кто хочет поджечь город, но пламя кроется в логике событий. Построенный в основном из дерева город разом покидают его жители, победившая армия задаётся вопросами о смысле и всё больше чувствует себя проигравшей, к этому добавляется вакуум власти и падающая дисциплина, и в самой сердцевине император, которому якобы покорённый народ просто не хочет присягать – как это могло не привести к пожару?

В рамках такого развития событий Толстой видит человека – и в особенности Наполеона – как во многом бессильную фигуру. Говоря словами Берлина, «[м]ы – часть системы куда более масштабной, чем можем себе представить»[56]. Правда, император французов мнит, что планирует свои военные походы, и все победы в полном объёме приписывает себе. Но: «“велики[е] люд[и]”. Кто же это такие? Обычные люди, в достаточной степени тщеславные и невежественные для того, чтобы принять на себя ответственность за жизнь общества»[57]. И что реально происходит на поле боя? Мужчины рубят, колют и стреляют друг в друга. При этом ни о какой стратегии они не думают. Что решает исход битвы? Решающим является, устоит ли русский гренадер в Бородине перед обстрелом, игнорирует ли он опасность и станет ли сражаться дальше или побежит, потому что не захочет кончить жизнь так, как его товарищи, уже разорванные пушечными ядрами. Самая великая стратегия, самый лучший план ничего не дадут, если гренадер больше не сможет или не захочет. Исходы сражений решаются обстоятельствами, на которые стратеги повлиять практически не могут. Это детали, прихоти природы заставляют жизнь двигаться в том или ином направлении. Великолепные проекты удаются – если они удаются, – совсем по другой причине: оттого, что они так и так не могли иметь другой исход. Поэтому Наполеон на острове Св. Елены так и не мог понять, почему он, по собственному ощущению величайший полководец всех времён, должен проводить остаток жизни на маленьком острове в Южной Атлантике между пингвинами и англичанами.