Озеро во дворе дома - Александр Шкурин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Андрей остался у Ирки. Как же, родственная душа, детдомовская, нечета тем сытым, имевших крышу над головой и деньги, чтобы ни в чем себе не отказывать. Как он потом жалел, что остался у неё и плакался по пьяной лавочке, но в минуты алкогольного просветления, когда водка неожиданно придавала кристальную ясность мыслям, отчетливо понимал, что и с любой другой было бы точно так. Он был проклят с того самого дня, когда пьяный сосед опустил на отца кабину Камаза.
Ирка родила от него двух дочек, и теперь её мальцы нянчились с младшими сопливицами. Ирка к детям относилась легко, внимания на них почти не обращала, часто они сидели голодные, а пускалась в гульки со случайными собутыльниками. Пришлось Андрею учиться готовить и кормить детей, хоть и получалось у него плохо. Андрей, хоть частенько вместе выпивали, не оставлял надежды, что жена одумается и будет заботиться о детях. Во время очередной пьянки, когда в доме было не протолкнуться от собутыльников, а дети в очередной раз легли спать голодными, он впервые поскандалил ней. Ирка уперла руки в боки и нагло заявила: «мой дом, кого хочу, того и привечаю, а ты можешь катиться куда хочешь». Она села на колени случайному собутыльнику и дерзко посмотрела на него. Андрей не стерпел, навешал люлей собутыльнику, который так и не понял, за что его отходили. Досталось и Ирке. Она неделю ходила боком, синяя, но крутила ему дули и повторяла: «мой дом, что хочу, то ворочу». Участковый, которому Ирка написала заявление, на первый раз содрал с него штраф и пригрозил, что в следующий раз посадит. Андрей от злости хотел всё бросить и уехать, куда глаза глядят, но сопливицы, когда приходил домой, взбирались к нему на колени и счастливо лепетали: «пяпя, пяпя, пяпя». Слово «мама» в его присутствии они не вспоминали. Мальцы стояли рядом и терли кулачками заплаканные глазки. Он вздохнул и остался, только чаще напивался после работы, но старался готовить и ухаживать за детьми. У Ирки появился новый бзик, она частенько фестивалила и дома её не было по неделям. На просьбы одуматься, небрежно отмахивалась: «теперь твоя очередь сидеть с детьми, я слишком устала». Побои перестали действовать на неё. Андрей был вынужден, чтобы прокормить детей, своих и чужих, работать с утра до ночи. Тяжелые дни складывались в недели, месяцы и годы. Иногда, выпив, Андрей с тоской вспоминал о младшей сестренке Аленушке, порывался съездить и узнать о её судьбе, но, накатив очередную стопку, плакал пьяными слезами и понимал, что никогда больше не увидит младшенькую Аленушку. Возле него стояли дочки, теребили за одежду и жалостливо просили: «пяпя, не пей, пяпя, не пей». Ирка валялась рядом, в умат пьяная, но дочки к ней не шли, а мальцы стояли в сторонке и жалобно смотрели на него. Старшенькая дочка была похожа на Аленку, с синими глазками и русыми волосиками, а младшенькая – на его мать, крепенькая, с блестящими карими глазками и темными вьющимися волосами. Сердце Андрея не выдерживало, он плакал пьяными слезами и божился, что больше не в рот не возьмет. Ни-ко-гда! Пьяному легко давать обещания, до следующего раза, и с тоской думал, когда не выдержит и подожжет этот шалман, что сгорит вместе с ним в очистительном огне. Пока умилительные мордашки дочек его останавливали. С кем они останутся, если не сгорят? Очутятся в детдоме, и их, как Аленушку, будет кто-то насиловать? От бессильной злости он скрежетал зубами. Выход был один, – работать, пока не сдохнет. Кони дохнут от работы, а он сох и превращался в дерево, перевитое мускулами. Его лицо приобрело цвет мореного дуба.
После избиения Андрей через зал прошел в закуток, который про себя называл детской. Мальцы в одной постели, дочки в другой, крепко спали. Андрей поправил одеяло и перекрестил дочек. Теплая волна умиления от вида спящих мордашек на мгновение остудила воспаленную душу. На цыпочках он вернулся в зал и забыл о детях. Перед глазами грязный стол с объедками и пустой водочной бутылкой. Рядом в комнате избитые Ирка, Буга и Надька-пьянь. Где выход, где выход? Ощущение неправильности жизни раскаленным железом жгло душу. Сколько может так продолжаться? Сжечь все к чертовой матери? Горькие вопросы, один за другим теснились в голове. Он отчетливо понимал, что ему некуда уйти с дочками. Своего угла, как не было, так никогда не будет. Он навечно повязан с опостылевшей Иркой, у которой была крыша над головой. Хоть лезь в петлю, выхода не было. Иллюзорное забвение, хоть на миг, давала только водка. Нестерпимо захотелось завить горе горькое веревочкой. От жажды тряслись руки. Он пошарил трясущимися руками вокруг стола и, как удачно, возле табуретки, на которой сидел Буга, за ножкой нашел спрятанную бутылку. Козлина Буга оставил себе заначку, не хотел ни с кем делиться. Сейчас её лишится. Андрей скрутил пробку и стал, как воду, пить с горлышка. Паленая водка обожгла язык и десны, имела резкий химический запах, от которого хотелось рыгать, но он глотал водку, как холодную чистую воду, словно иссушенный жаждой путник в пустыне. Когда бутылка опустела, он бросил её на пол и обессилено упал на табуретку. В голове зашумело, горькие вопросы, на которые никогда не будет ответа, покинули его бедную головушку. Андрей умиротворенно закрыл глаза. Хоть на какое-то время станет легче, всё плохое должно забыться, но желанное облегчение не наступило. Неожиданно перед глазами появилась Аленушка, бесплотная тень, синие очи смотрели с укором, а бескровные губы шевелились. В голове раздался надтреснутый голос, совсем непохожий на её прежний звонкий колокольчик:
– Прощай, братец, я не дождалась от тебя аленького цветочка. Сегодня я умерла. Наконец-то я стану свободной, наконец-то свободной, слава богу, свободной, и никто не посмеет меня
