Если ты есть - Александра Созонова

Счастливцы, имеющие пистолет, задумываются о том, куда послать пулю: в висок, в рот либо в сердце.

Имеющие ружье стреляют обычно в рот.

Изнеженные женщины глотают уксусную эссенцию.

Те, которых не заботит свой вид впоследствии, намыливают веревку и ищут на потолке крюк.

Не нашедшие крюка удавливаются тонким шнурком, привязав его к чему-либо прочному. Склонные к технике пускают ток в ванну.

Оригинал выдумывает совершенно залихватскую смерть, например, защепив себе сонную артерию прищепкой.

Естествоиспытатель дает укусить себя очковой змее.

Гордец замаривает себя голодом.

Фанатик обливается керосином.

Сластолюбец умирает от истощения на ложе любви.

Отчаявшийся вконец ложится на рельсы.

Порывистый бросается под колеса автомобиля.

Уставший и мудрый открывает газ и ложится спать.

Боящийся боли уползает зимой в лес и засыпает в сугробе…

До сорока мы немного не дотянули, чтобы не начать изощряться. Можно назвать и сорок, и много больше, ибо весь окружающий мир, яркий и многогранный, можно представить скоплением способов самоубийства, стоит только взглянуть на него глазами, расхотевшими жить.

Убить себя. Так же быстро и инстинктивно, как отдернуть руку, коснувшись огня. Отдернуть руку, чтобы устранить боль. Умереть, чтобы стало не больно (не страшно, не стыдно, не скучно).

Своя кровь, выбегая, не хлещет, не ошарашивает, не пьянит — успокаивает, усыпляет.

Мы так часто мысленно смотрим в черные, глубокие очи смерти. Так! ласково называем ее невестой, сестренкой, подругой. Мы так проклинаем ее, когда она приходит непрошено, и так заискиваем, когда вожделеем к ней и ждем.

Желанна, страшна, добра и коварна, как истинная женщина.

Иногда только гордость останавливает от того, чтобы кинуться в ее всегда распахнутые объятия.

Проклятая шлюха.

Единственная моя негасимая звездочка.

Своя кровь, выбегая, что-то уносит с собой в быстром своем, захлебывающемся потоке, что-то дарит.

Иные кончают с собой, потому что жизнь представляется им бессмысленной. Как будто смысл — необходимое условие для сохранения жизнедеятельности, а вовсе не наличие пищи и воздуха. Как будто смысл — не рабочее орудие разума, а некая сверхценность, отсутствие которой подобно опусканию тела в прорубь.

Иные кончают с собой, потому что концентрируют жизнь на одном человеке, а человек тот уходит. Как будто нельзя подождать год, десять лет, пока жизнь по кусочкам, частями не возвратится, а в ожидании жизни — переворачивать мир, либо закаменеть в летаргии. Либо отлеживаться в сумасшедшем доме.

Иные кончают с собой, потому что не находят других слов. Как будто смерть — самая красноречивая и убедительная дама на свете.

И вместе с тем тех врачей, которые спасают самоубийц, но не пытаются залечить рану, от которой те пытались уйти… тех врачей следовало бы уподобить помощникам палача, обливающим водой потерявших сознание от пыток, приготавливая для новой порции мук.

Маленький страх боли и большой инстинкт самосохранения, как они мешают, эти двое, как четко и неподкупно стоят на страже. Впрочем, подкупить чем-то можно, обмануть, оглушить на несколько секунд и, пока они не очнутся…

Ну вот. Вот и здравствуйте, госпожа наша Смерть, сплошной черный отдых».

Агни сочиняла и бормотала, утешая себя сочинительством. Но то было внешнее брожение, интеллектуальная рябь. Белый словесный бинт, затыкающий рот раны, но не лечащий. В самой глубине жило то, что страшнее смерти.

Страшнее смерти сознание, что ты не в силах убить себя, и покой, черно-бархатное отдохновение — так же недостижимы, как и жизнь.

Мука Тантала, от которого убегают яблоки, и вода, и нож, к которому он тянется, чтобы прекратить свои муки.

Страшнее смерти сознание, что ты раб своей жалкой, неудачно слепленной натуры, и не более. И нет выхода.

…бросила город, бродила, нанимаясь то к геологам, то перегонять скот в соседнюю республику в громыхающих товарняках, то обходчиком в глухой заповедник.

Хотелось спиться, но и эта банальная тропинка медленного распада была заказана для нее.

Агни и прежде пила не часто. Правда, помногу. До полного выключения сознания и частичной потери памяти наутро. Часто пить было нельзя, ибо тогда исчезло бы волшебство, чары, даруемые джинном из бутылки. Алкоголь — славная вещь. Ласковый джинн выпускает на волю подспудно хранящиеся в тебе силы: любовь к людям, бесстрашие, ярость, он открывает им двери, он похлопывает их, словно застоявшихся, нетерпеливых коней. Море мельчает по щиколотку. Огонь становится братом родным. Таким же шальным и пьяным. Любовь захлестывает с головой — обильная, буйная, для выражения коей не хватает ни слов, ни жестов… Всемогущество и вседозволенность. Теплые энтропийные волны соития всего со всем…

Теперь старый друг алкоголь предавал ее. После обычной — до сладких слез — влюбленности в окружающее наступал срыв, распахивалась пропасть в груди, расщелина с рваными краями, куда она летела в шевелящем волосы ужасе (Алферова нет больше с нею), и чаще всего она начинала реветь в оказавшееся рядом, услужливо предоставленное для этой цели, плечо. В трезвом состоянии края пропасти стягивались, подсыхали, и о ее существовании мог догадаться лишь наблюдательный человек — по выражению ее глаз, когда она ни на кого не смотрит.

Она бродила, абсолютно свободная, не нужная самой себе. Свобода отрубленной руки на поле брани. Свобода агонии на пустом, вольном просторе.

«Господи, пошли мне горячку, лихорадку, безумие, чтобы я могла умереть быстро и жадно…»

Свобода — существо жидкое и вязкое, подобное тягучей струе меда. И события липнут к ней, как к крошке меда, — смешные, грязные, острые, всякие.

Она предпочитала острые.

…Вот и сейчас она брела куда-то в тайгу с желтоглазым прожженным бандитом в рваной энцефалитке, с двустволкой на подвижном плече.

Приморье — душный субтропический край земли. Страна насекомых. В июне клещей здесь столько, сколько комаров в Прибалтике. Возвращаясь с маршрута, каждый раз надо посвящать себя малоприятной процедуре: вытаскиванию из кожи и убиванию щуплых навязчивых существ с ненасытным резиновым брюшком. А душными преддождевыми вечерами на каждом листке придорожных кустов сидят темные жучки, полукузнечики-полублохи, их неисчислимо много — до тошноты! — и большинство сидит парами, слипшись в единое двухголовое и двенадцатиногое насекомое (мини-Тяни-Толкай). Слипшись настолько прочно, что, если дотронуться до них веточкой, убегают либо прыгают на соседний листок, не разомкнув объятий, Испытывают ли они блаженство, трудно сказать, ибо тельца неподвижны, а смотрящие в разные стороны лица бесстрастны, словно у североамериканских индейцев. Но, очевидно, да, иначе к чему это многочасовое сидение? (В пересчете на их короткую жизнь — годы и годы.) До содрогания чужая, потрясающая насекомая жизнь. Жизнь, где самым ярким и значительным является долгое неподвижное спаривание душным вечером. В толпе. Среди мириадов себе подобных. Словно на народном празднестве.

Змеи здесь длинные и толщиной в руку. Кроны деревьев смыкают далеко в небе. Сочно-зеленая, неистовая трава. Все здесь большое, словно природа переживает генетические последствия когда-то бывшего ядерной взрыва.

Пламенеют цветы в траве — тигровые лилии, высокие, густо-рыжие, изогнутыми лепестками в черных крапинах. Агни соорудила венок из хрупких, ломающихся стеблей и примерила на своего спутника. На вороных волосах, перекликаясь с желтизной глаз, цветы запылали с удвоенной яростной силой…

Приморье — страна бичей. Ни в одной точке страны не скапливается их столько. Здесь тепло, как в Крыму, и далеко от столиц. Живописно оборванные, свободные, опухшие, они занимали весь первый этаж общежития, куда ее поселили. На второй этаж, где обитали ИТР, вход им был строп настрого заказан. (Когда однажды бичи из ее отряда поднялись к ней по-приятельски попить чай, Агни пригрозили, что саму переселят на первый этаж, если еще раз заметят бича на втором.) Они сидели на корточках, больные с похмелья, на крыльце и в коридорах экспедиции, поджидая начальство, чтобы выклянчить пятерку или трешку под зарплату. Они гибли в огромных количествах. От пьянки, от белой горячки, от отравления «дэтой» или подобной ей гадостью, от энцефалита. Партия, где за сезон не было ни одного смертельного случая, считалась исключением.

В первые дни ее жизни в поселке Агни пригласили на вечеринку ИТР, где девушка-топограф спросила с вежливым интересом: «Вы к нам на практику? Студентка?» — «Нет, — ответила Агни, — я бич». По наступившему вслед за этим молчанию, по тому, что на вечеринки ее больше не звали, она уяснила, какая пропасть лежит здесь между белым человеком бичом. (Позже, в иных своих путешествиях, на вопрос, кто она есть, она отвечала по-другому: «свободный художник», и реакция была другой.)