Обман Зельба - Бернхард Шлинк

Я встал.

— Хорошо. Я отвезу вас во Францию, а по дороге к границе вы расскажете мне то, что вам известно.

Она продолжала сидеть.

— А когда мы приедем на границу, дежурный офицер пожелает нам счастливого пути и…

Она была права. Даже в новой Европе с ее открытыми границами полиция во время крупномасштабных поисковых операций берет пограничные пункты под особый контроль.

— Я переправлю вас через естественную границу.

32

Бананы в выхлопной трубе

По телевидению просили с пониманием отнестись к незначительным, но неизбежным ограничениям свободы передвижения — полицейским рейдам и проверкам документов. Поэтому я выбирал тихие, узкие дороги с тракторами, сеновозами и комбайнами, которые стараются избегать как простые водители, так и полицейские. Мы проехали через малый Оденвальдский лес и Крайхгау, перебрались через Рейн у Леопольдсхафена и въехали у Клингенмюнстера в Пфальцский лес. В два часа мы были в Нотвайлере.

— Рассказывать особенно нечего… — начала Лео, когда мы миновали Эрнстталь, но тут же опять надолго умолкла.

До самого Неккарбишофсхайма она мрачно о чем-то думала, сворачивала и курила одну самокрутку за другой.

— Не понимаю… Рольф практически не имел отношения к акции и не участвовал в ней. Убивать его не было никакой надобности, никому. А как его убили?

— Расскажите мне просто все с самого начала.

— Ну, тогда я начну с Хельмута Лемке. Правда, у него теперь другая фамилия, но все равно. Вы со своей фотографией быстро выясните ее. Он действительно был мне как старший брат. Когда отец в первый раз привел его к нам домой, я еще не ходила в школу. Он не считал себя слишком взрослым, чтобы играть со мной в саду в прятки или догонялки, а когда я немного подросла, он научил меня играть в теннис. Ему явно так же не хватало младшей сестры, как мне — старшего брата.

— А как с ним познакомился ваш отец?

— Хельмут был студентом и во время каникул проходил практику в министерстве. Чем-то он понравился отцу. В шестьдесят седьмом году он переехал из Бонна в Гейдельберг. Наш контакт с ним немного ослаб, но он периодически бывал в Бонне, каждый раз заглядывал к нам и по-прежнему возился со мной. Когда отец попал в тюрьму и все от нас отвернулись, он продолжал навещать нас как ни в чем не бывало. А потом вдруг, шесть лет назад, исчез, словно провалился сквозь землю.

— Когда он снова появился?

— Прошлым летом. Comme çа.[22] — Она щелкнула пальцами.

В один прекрасный день он вырос у нее на пороге и поздоровался с ней, как будто они расстались вчера. В последующие недели они виделись почти каждый день.

— Это было для нас… Как бы это сказать… С одной стороны, мы знали друг друга уже сто лет и были как родственники, с другой стороны, мы заново открыли для себя друг друга.

Означало ли это, что у них была любовная связь? Во всяком случае, они много времени проводили вместе — теннис, прогулки, театр, кулинарные эксперименты. Однажды он рассказал ей, что шесть лет провел за решеткой. Его посадили за взрыв в здании окружного военного комиссариата в Гейдельберге.

— На шесть лет?

Я не помнил такого теракта, хотя громкие дела о взрывах и поджогах в районе Мангейма и Гейдельберга мне обычно запоминались.

— Там пострадал ночной сторож. Он был тяжело ранен. Но Хельмут не имел к этому взрыву никакого отношения. Он занимался политической работой, был членом КСЗГ — Коммунистического союза Западной Германии, постоянно трепал нервы полицейским и судьям, и в конце концов они пришили ему чужое дело и засадили за решетку. Вот такая история. Он мне говорил, что один полицейский ему так и сказал: ты, мол, хорошо повеселился, столько лет портил кровь моим коллегам, теперь наш черед повеселиться.

— И вам эта история показалась убедительной?

— Да. И мне было понятно его желание отомстить им. Сначала он решил взорвать военный комиссариат — на этот раз действительно сам и по-настоящему. Но потом понял, что должен наказать тех, кто за всем этим стоит, — американцев. Мы иногда гуляли по Бунзенштрассе, а рядом с моей квартирой на Хойсерштрассе, сразу же за углом, находится эта старая вилла, в которой раньше был военный комиссариат, а теперь сидят американцы; не знаю, что у них там за контора. «Понимаешь, — говорил он, — взрыв в военном комиссариате был идиотизмом не только потому, что военный комиссариат — это всего лишь военный комиссариат, а еще и потому, что смена хозяев этого дома красноречивее, чем бомба, доказывает, что за немецким милитаризмом стоит американский империализм. Они нанесли оскорбление моему интеллекту, поверив, что я в своей борьбе с капитализмом и империализмом способен на подобную идиотскую акцию».

Мне еще в шестидесятые и семидесятые годы было трудно относиться всерьез к этому политическому жаргону. Дух девяностых отнюдь не облегчил мне эту задачу. Несмотря на ее самокрутки, я не мог представить себе Лео за чтением трудов Маркса и Энгельса. Я осторожно поинтересовался ее отношением к борьбе с капитализмом и империализмом.

— Это не моя стихия. Это по части Хельмута. Конечно, если ты столько лет живешь этим и так дорого за это заплатил, — наверное, уже трудно соскочить. Мы иногда дразнили его. Он не понимал, что хорошая политика всегда конкретна, берет за живое и доставляет удовольствие. Но с другой стороны, он тоже многому нас научил.

— «Нас»? То есть вас и тех двух, которых показывали по телевидению?

— Меня. Я не хочу никого сюда впутывать. Тем более что этих двоих я вообще не знаю.

Я не стал наседать на нее. Из ее дальнейшего рассказа я понял, что было еще двое других, некие Гизелер и Бертрам, что они познакомились на демонстрации, время от времени встречались и сначала занимались просто злопыхательством и язвительным острословием.

— Потом нам надоело. Ты говоришь и говоришь, а изменить все равно ничего не можешь. Все эти свинства продолжаются — умирание лесов, химия в воздухе и в воде, атомные электростанции, ракеты и то, как они гробят города и вооружают полицию. Единственное, чего ты можешь добиться, это что газеты и телевидение какое-то время обо всем этом больше говорят. А потом тема выдыхается, и опять никто не хочет писать о лесах или показывать их по телевидению, и люди думают, что все о'кей, а все становится только хуже.

Одним словом, они решили не говорить, а действовать. Они обстреляли атомную станцию в Библисе пиротехническими ракетами, закладывали бомбы-вонючки в секс-шопы в Гейдельберге и Мангейме, забивали бананами выхлопные трубы полицейских машин, тщетно пытались сорвать автогонки на Хоккенхаймер-Ринг, наделав выбоин в асфальте, и свалили высоковольтную мачту между Кирххаймом и Зандхаузеном. Потом к ним присоединился Хельмут Лемке. Он разъяснил им, что все это — детские игрушки.

— А какую роль во всем этом играл Вендт? Я понимаю, что вы никого не хотите впутывать, но…

— …он мертв, я знаю. Он никакой роли не играл. Я ведь уже говорила. Мы были просто друзья. Они с Хельмутом знали друг друга еще с прошлых лет. Мы однажды случайно встретились с ним в «Винном погребе», и Хельмут познакомил нас.

— В газете пишут о террористическом акте на каком-то американском военном объекте.

— Это было уже в рамках новой программы. Надоумил их Лемке. Он объяснил им, что нужны не попытки устранения того, что все равно устранить нельзя, а разоблачения. Лео и ее друзья согласились с ним. И они решили проникнуть на Рейнский химический завод в Людвигсхафене и сделать так, чтобы вредные отходы сами себя выдавали — чтобы вода и воздух вокруг завода были не только отравленными, но еще и цветными. Фиолетовые облака и желтый Рейн стали бы самыми наглядными свидетельствами загрязнения окружающей среды. Они, кроме того, планировали террористический акт на Рёмеррайз, на Бисмаркплац и на Аденауэрплац, хотели в час пик отключить все светофоры, парализовать городское движение в Гейдельберге и тем самым продемонстрировать перегруженность транспортных магистралей. Но с осуществлением этих планов не ладилось. И тут Лемке предложил операцию «Bonfire».[23]

— А что это означает?

— Праздничный костер — по-английски. Мы хотели устроить поджоги на американских объектах, чтобы общественность наконец узнала, что они там хранят на своих складах. Обычно они и близко никого не подпускают, но когда пожар, то тут уж не до секретности, все стоят на ушах, и немцы просто валят туда толпами — полиция, пожарники, репортеры. Конечно, нужен большой пожар, но если загорается склад с боеприпасами…

Я обомлел и изумленно посмотрел на нее. Она начала защищаться от моих аргументов раньше, чем я успел их высказать. Я понял, что она давно уже была сама себе обвинитель, защитник и судья.