Журнал Наш Современник №6 (2003) - Журнал Наш Современник

25 марта, воскресенье. Из общежития заехал к Андрею Мальгину. Пытал его советом о зарплатах компьютерщиков и по прочим кадровым вопросам. Между делом зашел разговор о публикации моих дневников. Андрей сказал, что все его знакомые говорят о том, что я упомянул посещение его дачи. Вспомнили поселок Гусинского, Чигасово. Я, оказывается, неправильно это название писал. Но рядом с Гусинским жили еще, кажется, Жириновский и уж точно Явлинский. Как удобно — частное телевидение и тут же частный, свой, карманный герой. Андрей хорошо перестроил квартиру, построив за счет мансарды еще один этаж. Лена все это держит с огромным вкусом. Зависти к этому богатству никакой нет. Позавидовал я только прозрачным раздвижным дверцам на книжных шкафах. Но зато книг у меня больше, и они лучше. Перестройку, как я понял, Андрей сделал ради своей дочери. Вот ребенку можно позавидовать: она сможет реализоваться полностью.

7 апреля, суббота. Днем в прямом эфире показывали митинг НТВ. Вечером другими камерами другой канал показал все то же самое по-другому. Журналисты НТВ бились за свой привычный образ жизни. Хорошо бы сюда списочек имен журналистов, опозоривших себя выступлениями на этом митинге. Как примитивно, плоско, для “простого народа”. Невооруженным взглядом были заметны группы поддержки, заранее подготовленные профес­сионалами плакатики и транспарантики. Я полагаю, что многое здесь организовала партия Явлинского, соседа Гусинского по загородному дому. Шел дождь, и все митингующие стояли возле Останкино под зонтами. Любо­пытно, что перед самой трибуной образовался как бы квадрат из демонстран­тов, совершенно лишенных этих самых зонтов. Похоже, что это нанятая или обязанная клака. Этих персонажей камеры в основном и показывали. Киселев и присные тыкали разведенными в сторону пальцами — победа! Запах денег. На трибуне стояли в модном прикиде журналисты и журналистки. Вечная защитница демократии Новодворская по этому поводу цитировала Ахматову. Покойница, если бы о подобном поводе узнала, содрогнулась бы. Лобков призывал к гражданскому неповиновению. С канала ушли “из-за тоталитаризма Киселева Парфенов и Миткова”. Парфенов — почище и пообразованнее всех, думаю, что и Миткова девушка достаточно грамотная. Клака скандирует “Ки-се-лев!” Киселев, как взаправдашний вождь, машет рукой. Класс демагогии мне знаком — приблизительно в таком же положении, как государство, оказывался я, когда речь шла о музее Платонова.

Гусинский под НТВ взял у Газпрома около 100 миллионов долларов. Чего они так расщедрились? Вечером Верховный суд заявил, что президент не имеет права вмешиваться ни в какие дела и разборки акционеров.

15 апреля, воскресенье. Довольно рано вернулся в Москву, прочел Аникееву и принялся читать статью Бондаренко о Юнне Мориц. В основе огромной статьи ее новая поэма о Сербии. Здесь, собственно говоря, точка зрения части русской интеллигенции на войну в Сербии, развязанную США. Мориц называет НАТО ГОВНОНАТО. Есть крепкие и мужественные цитаты. Через все еврейство и последнее десятилетнее злорадство, что большевики, гробившие свою интеллигенцию, ушли, бьется нормальная сегодняшняя мысль: а, собственно, зачем все это случилось? Поэтому не пригласить ли Мориц прочесть поэму в институте? Как в былые дни?

21 апреля, суббота. Все это довольно трудно объяснить, но уже второй день я в Египте, в Хургаде.

Отчетливо понимаю, что и в этом году что-нибудь случится и отпуска у меня не будет, поэтому начал его заранее. Но здесь и точное знание институт­ского времени: перед маем единственная неделя, когда можно взять перерыв. Здесь окончание строительства, ремонт фасада, который опять обвалился, отпускные для профессорско-преподавательского состава. Правда, за прошлые года накопилось у меня месяцев 5—6 не отгулянного времени, но и эта неделя могла бы просто приплюсоваться. Но здесь еще какое-то обострение моих хворостей, нажим С. П., который сделал самое для меня важное — т. е. договорился с турбюро, оформил билеты, паспорта и обещал меня и в Хургаде опекать. Турбюро, которое существует у нас в институте, дало скидку в 10 процентов. Поездка оказалась не очень дорогая, получил еще только что и большую премию. По договору с министерством мне могут премию давать только два раза в год, вот я ее и получил. Тайная у меня была еще мысль, что удастся поехать на экскурсию в Абу-Симбел.

Уже здесь, в Хургаде, стало ясно, что можно поехать только в Луксор. Этого я тоже не пропущу. В Луксоре я лет десять тому назад был, но в этом и особенность великих памятников искусства и истории, что их потом осмыс­ливаешь всю жизнь. Восприятие их, стоит лишь только в памятник “погру­зиться”, меняется, и хочется сравнить новые впечатления и старые мысли. Но уже здесь я узнал, что в Шарм-эль-Шейхе, это севернее и на другом, синайском, берегу Красного моря, есть монастырь св. Екатерины, посе­щаемый экскурсантами, и стоит этот монастырь возле горы, где Моисей принял от Господа скрижали завета. Вот и опять возникло страстное и непреодолимое мечтание. А значит, не умру, пока этого желания не исполню. Заглянуть в грозную мистическую бездну всего человеческого бытия.

Прилет в Хургаду. Действие на меня этого яркого, равнодушного света, дымка на горизонте, кромка гор. Курится само библейское время? История и былое подчас отгораживают от меня жизнь. Ничего так не говорит о вечности, как эти низкие, обветренные горы Малой и Средней Азии. Вспомнил Навои, пуск Зерафшанского золотодобывающего комбината, вспомнил Узбекистан, бывший для меня всегда второй родиной. Минуло. Все можно отдать, но впечатления молодости отдать невозможно. Впечатление от толпы русских в аэропорту. Все проплатили, аффектированные, визжащие голоса. Просто­народье, одетое в дорогое, от знаменитых мастеров платье. Перекормленные дети. Жуткая сцена, разыгравшаяся на моих глазах в аэропорту Хургады.

Мы с С. П. уже давно, еще с Москвы, приметили одну пару: отца и сына, видимо, люди эти большой “крутизны”. Одному лет пятьдесят пять, другому — восемнадцать-девятнадцать. В Москве они были в черных костюмах, но в самолете переоделись и в Хургаде оказались, как бывальцы курортов и пляжей, в шортах и шлепанцах. Мне такая развязная манера не нравится. Оба здоровые, кормленые, отец седой, а сын стриженый, с упрямым резаным затылком. Потом оказалось, что с ними была и мать парнишки, жена, соответственно, седого. Но чем сын отцу не потрафил? Я стоял с портфелями, в которых у нас были компьютеры, чуть в сторонке, а С. П. — возле транспор­тера с багажом, который долго не шел. Отец с сыном в трех метрах от меня, и с ними рядом стояла мать этого парня. Молодящаяся дама в открытых босоножках и с педикюром. Пошел багаж, в том числе и огромные чемоданы семьи. Может быть, не только отдыхают, но еще и спекулируют? И тут началась ругань. Громкая, в крик. Отец упрекал в чем-то сына. Говорил, что тот не имеет права рассуждать, что он сам должен копить себе на отпуск. Он, отец, дескать, устроит ему в Хургаде хорошую жизнь! Все это непередаваемо литературной речью, дело даже не в большом количестве матерных слов, а в омерзительном крике и непереносимой вульгарности. В этот момент я отвернулся и сделал вид, что я вовсе не русский, по-русски не понимаю. Но сколько вокруг было русских, которые слышали эту сцену. Я не знаю, что наделал этот парнишка сумасшедшего отца, но я впервые увидел и прочувст­вовал, что сын может убить отца. Вот они, современные братья Карамазовы. Вот он, “папочка”.

22 апреля, воскресенье. Читаю по рекомендации А. В. Василевского роман Димы Быкова “Оправдание”. По крайней мере, это действительно интересное чтение, и здесь есть о чем говорить. Обсматриваю также и другой из двух номеров “Нового мира”, которые я привез с собою. Как всегда, книгами нагрузился. Отпуск ли? Та же работа, но с другим бытовым и психологическим фоном.

24 апреля, вторник. Пока я читал “Оправдание”, меня все время душила рефлексия оценок. Довлела точка зрения редактора: “Читать, по крайней мере, в отличие от всех романов последней поры, напечатанных в “Новом мире”, не скучно”. Это действительно так, но хотелось сделать еще и свое открытие. Открыть новый замечательный роман и первым воскликнуть по привычке юности: ге-ни-аль-но! Напомню себе, как читал роман Анатолия Рыбакова “Дети Арбата”. Он выходил в самом начале перестройки, и я с жадностью проглотил книжку журнала “Дружбы народов”. Как бы даже бравируя перед друзьями широтой своей непредубежденности и объекти­визма, даже дразня их, писателей, и вызывая чувство ревности, я говорил: “Ну, вот, наконец-то у нас появился автор, претендующий на Нобелевскую!” Но роман старел так быстро, что уже, кажется, третий или четвертый кусок произведения я не стал дочитывать. И с “Оправданием” это же у меня получилось.

Это какое-то неоплодотворенное свойство умно и рационально пишущих писателей. Очень здорово изготовленный, с прекрасным мускулистым сюжетом, но с какой-то не выросшей, а лишь здорово придуманной заказной генеральной мыслью. Крутится Быков вокруг все тех же, характерных для интеллигенции, особенно либеральной, положений о репрессиях 30-40-х годов. По идее романа Верховный, т. е. Сталин, был не так прост, и под знаменитыми репрессиями была не все та же классовая борьба, не перехлесты правящей бюрократии, не просто террор прошлого, который всегда появляется во время революций, вспомним и английскую, и французские революции. Нет, здесь некая проверка, некий всеобщий фильтр, через который проходила вся страна. А если не прошла, то пройдет. Процесс остановила только смерть Сталина. Главные герои этой фильтрации — “неподписавшие”, прошедшие все мучения, но сохранившие свое человеческое достоинство, никого не оговорившие. Считалось, что и они сгинули, были расстреляны. Нет, они прошли проверку. За это им сохранили жизнь, дали новые имена, и они, идейные борцы, добровольно на какой-то период расторгли свои обяза­тельства с этой жизнью. Это соль земли, и из них-то в свое время и были сформированы все те воинские части, которые оказали переломное сопротив­ление в битве под Москвой, под Курском. Контингент, не имеющий жалости, он участвовал в засылке диверсантов в тыл врага и в прочих героических делах.