Украинская зима - Петр Немировский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Нет слов.
— Что ж, считай, твоя интуиция тебя не подвела. Вы действительно вряд ли нашли бы общий язык.
— Вот видишь, — подняв стрелки бровей, она сильно потянула носом и потушила сигарету в пепельнице на столе. Передёрнула плечами. — Пошли. А то ещё подумают, что у нас с тобой начинается военно-полевой роман.
* * *
— Бли-ин!
— А вот так!
— Это чтобы мы не расслаблялись! — раздались возгласы, когда во всей квартире погас свет.
Тут же вспыхнули фонарики в мобильных телефонах. Хозяйка, куда-то удалившись, вскоре вернулась с каким-то светящимся обручем на голове. Хозяин включил гирлянду лампочек, подсоединённую к небольшому аккумулятору.
— Подавать сладкое? Кто будет кофе? Чай?
Женщины стали убирать посуду перед десертом.
— Боже мой, не могу поверить, что ты завтра уезжаешь, — сказала Наташа, когда я снова сидел за столом рядом с ней. — Мой Тарас будет опять мучиться после того, как ты уедешь. Ты себе не представляешь, как он страдал первое время после твоего отъезда в Америку. Потом привык. Мне сейчас кажется, что ты вообще никуда не уезжал, ни в какую Америку, всегда был с нами.
— Мне тоже так кажется. Сейчас я чувствую себя в кругу родственников. Может, потому, что мы выпили слишком много «Перцовки» и чачи.
Сидевшие напротив Андрей и Люда о чём-то тихо говорили между собой. Андрей показал жене свой телефон, Люда, взяв у него телефон и поправив очки, приблизила телефон поближе к лицу и что-то там внимательно-тревожно рассматривала или читала. Затем вернула телефон мужу и, перехватив мой взгляд, улыбнулась, но как-то очень грустно.
— Бедная, бедная Люда, — прошептала Наташа, наклонившись и приблизив ко мне своё лицо так, чтобы никто, кроме меня, её не слышал. — Если бы мой сын сейчас был на фронте, под Бахмутом, я бы наверняка попала в сумасшедший дом. А Люда — железная, держится. Нэзламна. Но мне так её жалко…
— Эй, хватит вам шептаться. Вы хоть знаете, что сегодня первый день Хануки? — неожиданно воскликнул Тарас. — Прóшу пана внести менору!
В комнату вошёл муж именинницы с маленькой жестяной менорой и коробкой со свечками в руках.
— Это ж надо, какое совпадение. Как нам повезло, браття, что сейчас среди нас — настоящий иудей, можно сказать, почти рэбэ. Он сейчас зажжёт для нас менору, — торжественно сообщил Тарас в театральной манере. — Только смотри, друже рэбэ, осторожно, не устрой нам здесь пожар.
Может, в иное время это бы выглядело смешным, карикатурным, каким-то пьяным баловством. Но почему-то в этой полутёмной комнате все почувствовали: то, что сейчас произойдёт, будет иметь очень глубокое значение. И для каждого в отдельности, и для нас всех.
Мне тоже передалось чувство особой важности момента.
— В этой жизни случайностей не бывает, всё имеет свой смысл. Особенно сегодня. Ставь её сюда, — сказал я Тарасу повелительным тоном; мне стало ясно, куда сейчас переместился центр всеобщего внимания.
Когда Тарас поставил семисвечник на столик, я воткнул в каждую его лунку свечку.
— Ермолка. Дайте мне какую-то шапку или кепку, чем-либо накрыть себе голову.
Вскоре я водрузил себе на голову принесённую светлую шапочку в форме тюбетейки (вероятно, это и в самом деле была тюбетейка). Затем взял у Тараса зажигалку.
Возникла странная идеальная тишина.
Перед тем как зажечь свечу, я вдруг… произнёс молитву. Экспромтом. Причём говорил не я, а молитва сама говорила через меня.
Я благодарил Бога за всё, что Он нам дарует, за все блага, которые Он нам посылает, за всё добро, которое Он нам делает. Я не сомневался ни на миг, что каждое произнесённое сейчас слово — правда и истина.
С самого начала войны я ничего не хотел слышать о Боге, не хотел думать о Нём. Уверен, не я один такой, чья религиозная вера в Бога — в Его справедливость и милосердие — этой войной была подорвана в своих основах. До сих пор не могу найти ответ, как евреи сумели сохранить веру в Бога после Майданека и Аушвица. Я не знаю, как верить в Бога — и в какого Бога — после Бучи, Бородянки, Мариуполя?
Но сейчас — сам не знаю, почему — я обращался ко Всевышнему с благодарностью в сердце.
«Укрепи нас, наше тело и наш дух, чтобы мы смиренно служили Тебе. Мы найдём в себе силы всё выдержать, пройдём через любые испытания для того, чтобы благодарить Тебя и славить Тебя, и любить Тебя больше, чем мы любим себя и своих родных. Когда-то Ты сотворил чудо, помог евреям разбить превосходящую армию поганых врагов и очистить от них Иерусалим. Мы верим, что Ты и сейчас творишь чудо, помогая нам побеждать врагов».
Как-то вскользь, будто где-то на краю моего сознания, мелькали картины и с заснеженного Берковецкого кладбища, и Бабий Яр, в земле которого лежат мои расстрелянные предки, и Буча с массовыми захоронениями, и могила мамы в Нью-Йорке; я вспоминал и своего сына Давида, давшего мне в дорогу шестиконечную звезду на цепочке, и Максимку под Бахмутом… Я знал, что этот мир полон страданий и зла. И все собравшиеся сейчас в этой комнате тоже это хорошо знали.
«Мы будем всегда благодарить Тебя и славить Тебя, и любить Тебя больше, чем мы любим себя, своих родных и близких…»
Преступница
Ещё! Ещё! Ещё! — просила она, крепко обхватив меня за шею и обвив меня ногами за моей спиной.
— Ах, ха, ах… — я тяжело дышал, целуя её шею, её красивые груди, сохранившие упругость и форму.
…Потом, уставшие, мы лежали в кровати, разговаривали. Было уже три часа ночи, но спать всё равно не хотелось. Я гладил её бедро, а она целовала меня в мочку уха и шептала: «Юрася, рася, рася…», как и когда-то, четверть века назад.
— Юрася, приезжай к нам после победы. Будешь преподавать у нас историю, тебя будут любить наши студенты, украинским языком ты владеешь, английским тоже. Ты здесь станешь звездой. Мы даже можем попробовать, ради эксперимента, чтобы ты из Америки прочитал пару лекций моим студентам онлайн. Не знаю, правда, как это решить технически из-за разницы во времени и частых перебоев со светом. Так приедешь к нам после победы?
— Не знаю. Поживём — увидим.
— Хочешь услышать правду? — спросила она интригующим тоном. — Я никогда не спала с женатыми мужчинами. Это для меня было табу, «красной
