Чернозёмные поля - Евгений Марков

— Ах… вот что! — Надя не находилась, что бы такое сказать ей едкого и обидного Протасьеву. Его наглая, сытая физиономия, с золотым pince-nez и сверкающими оскаленными зубами возмущала её до глубины души. — Значит, вы и ребёнком никогда не были, — прибавила она поспешно, просияв дерзкою улыбкой. — Неужели вы так и родились, в очках и с лысиной?

Надя была в высшей степени довольна своей дерзостью. У Протасьева слегка дрогнула нижняя губа, и он заметно побледнел; однако он ответил совершенно развязно и весело:

— Слышите, Суровцов, как достаётся нашему брату старику? Вот вам, юному профессору, наверное не скажет этого ни одна наша деревенская барышня!

Последний титул Протасьев прибавил с слабой надежной уязвить свою обидчицу. Надя взглянула на Суровцова и прочла в его добродушной улыбке полное сочувствие своей выходке. Это её окончательно ободрило.

— За что же ему? — сказал она спокойно. — Он добрый и простой.

— А я? — допрашивал, словно шутя, Протасьев, далеко не расположенный шутить в эту минуту.

— А вы? — Надя помолчала, что-то обдумывая и глядя ему в глаза с выражением открытого вызова. — Вы злой и притворщик!

Она взяла в эту минуту свой узелок и раскланялась с кавалерами, не подавая руки.

— Куда же вы? Где Трофим Иванович? — спросил её вдогонку Суровцов.

— Отец заехал к Лаптеву, на пирог… А мы ждём у матушки.

— У матушки? Qu`est-ce que ca veut dire «у матушки»? — нарочно спросил Протасьев, боявшийся обнаружить свой внутренний гнев.

— У попадьи! — спокойно отвечала Надя, не оборачиваясь и не убавляя шагу.

К Протасьеву подъезжал в это время усталым шагом взмыленный четверик.

— Сядемте теперь, — пригласил он Суровцова.

Когда покойная коляска спокойно покатила по зелёному выгону, мягко покачивая их на своих покойных рессорах, Протасьев снял своё pince-nez, внимательно обтёр его батистовым платком и сказал Суровцову, сморщив свой мраморный лоб:

— А презлой, однако, котёнок эта Надя Коптева.

— И прехорошенький, во всяком случае! — добавил со смехом Суровцов.

Мировой судья

— Отец! Можно войти? — постучала Надя в дверь кабинета с не совсем спокойным чувством.

— Кому это опять там нужно? Когда это вы меня в покое оставите? — сердито закричал из кабинета Трофим Иванович.

— Это я, Надя… Вы теперь одни, папа? Можно войти? — настаивала Надя.

— Одни… одни… хотел бы быть один, да с вами долго один насидишься… с шлындрами… То и дело шлындрают, то одна, то другая… Чего это ещё понадобилось?

— Папа, можно вас попросить об одной вещи? — сказал Надя, покраснев и не глядя на отца.

— Некогда мне тут с твоими просьбами возиться! — горячился Трофим Иванович. — Нашла время! Тут и без твоих просьб навалили столько, что сам чёрт ноги поломает… Вон их там в камере понабилось, небойсь что пройти нельзя, просильщиков этих. Шутка сказать: двенадцать дел в день разбери… Их, подлецов, много, судильщиков этих поганых, а судья-то один.

— Видите, папа, — продолжала Надя, хорошо знавшая манеру отца и не застращённая его грозною руганью. — Сегодня будет судиться Василий Мелентьев…

— А тебе что до Василия Мелентьева? — окрысился на Надю Трофим Иванович. — Ишь, проявилась Маримьяна-странница, за всех перед Богом печальница! Привели судиться, значит, за дело. А за дело в Сибирь упрячу. Я этих ваших сентиментальностей слушать не большой охотник. У вас все «честные да добродетельные», пока эту невинную кровь по Владимирке не угонят. Заступницы какие повадились!

— Старшина, папа, кругом виноват, — продолжала Надя, словно и не слыхала гневных слов отца. — Вы же сами знаете, что у них всё дело за подзагонник, что он не дал старшине подзагонника рвом перекопать. А теперь старшина хочет его в Сибирь сослать. Наговорил на него бог знает что: будто он медаль с него сорвал!

— Да! Видишь! — передразнил её Трофим Иванович. — Какая же тут важность, с старшины медаль сорвал! Мужики скоро нас самих по зубам будут колотить, а мы за них кланяться будем: пожалейте, мол, их, бедненьких! Это по-вашему, по-современному. За старшину и в Сибирь пойдёт, и в Сибирь! — горячился он всё пуще. — Вот рассмотрю дело, а то и Сибири мало.

— Так я вас прошу, милый, пожалуйста, хорошенько разберите это дело; вы знаете, какой плут этот Иван Сысоевич. А Василий такой славный, тихий.

— Тихий, тихий, ангел во плоти! — насмешливо поддразнивал Трофим Иванович. — Стоило мне мешать из-за всякого бездельника… Ступай, пожалуйста!

— Так я вас очень прошу, папа! — умоляла Надя, отворяя дверь в коридор.

Вошёл секретарь Макар Дмитриевич.

— Там, Трофим Иванович, уж собрались, — сказал он скромно.

— Да!.. Собрались!.. Эко диво собраться… Им-то легко собираться, да мне каково! — ворчал Трофим Иванович, с трудом поднимая своё грузное тело с кожаного кресла. — Захвати-ка эти бумаги с собою!

Он отворил маленькую дверь из кабинета в камеру и вошёл туда, позёвывая, в своём измятом парусиновом пальто, болтавшимся на нём, как мешок. Писец встал, поклонился и сел; публика тоже шумно встала.

Трофим Иванович не спеша подошёл к столику за решёткой, на котором лежала золотая судейская цепь и несколько дел, зевнул ещё раз во всю глотку и, словно нехотя, навесил на себя цепь.

— Заседание открыто! — сердито пробасил он, опускаясь на стул и озирая публику враждебным взглядом.

Посетители сидели навытяжку и вперили в судью благоговейный взгляд.

— Первое дело, — начал Трофим Иванович, рассматривая с нахмуренными бровями какой-то лист бумаги. — Чёрт его поймёт, какое тут первое дело? Где Макар Дмитриевич? — оглянулся он назад на секретаря. Подбежал Макар Дмитриевич, ещё на бегу прищуриваясь и вытягивая шею к листу бумаги. — Где тут у тебя первое дело? Ничего не поймёшь.

Макар Дмитриевич указал строку на листе и подал самое дело, лежавшее под жирным локтем судьи. Медленно вздел Трофим Иванович на нос серебряные очки, откинул голову слегка назад и, подняв в руке лист бумаги, стал читать запинаясь:

— «Дело по жалобе волостного старшины Спасской волости Рыбкина о нанесении ему обиды словами и действием, при исполнении обязанностей старшины, временно обязанным крестьянином той же волости, второго спасского общества, Василием Мелентьевым». Старшина Рыбкин!

— Здесь, ваше высокородие! — отозвался старшина.

— Выходи сюда. Мелентьев здесь?

Василий неловко и робко протирался через толпу от порога камеры. Старшина подошёл к решётке с развязностью писаря, привычного к обращению с начальством.

— Ты это чего на него жалуешься? — обратился Трофим Иванович к Рыбкину.

— А каким, теперича, манером прописано вашему высокородию в поданном мною вашему высокородию от двадцатого мая прошения, так, значит, оно в подлинности и происходило, — отрапортовал развязный старшина. — Что собственно самоличной своей дерзостью нанёс моему начальственному лицу подлое оскорбление, которого даже и последний человек…

— Ты, брат, мне зубы не заговаривай; у меня зубы не болят, — обрубил его Трофим Иванович. — Ты мне говори наотрез: чего ты к Василью пристал? Ты думаешь, я не знаю, что у вас всё дело из-за подзагонника стало?

Старшина Рыбкин разом смутился и вертел свою бляху.

— Это точно, что из подзагонника, — глубоко вздохнул Василий. — Нам с тобою, Иван Сысоич, один раз помирать.

Но Рыбкин уже встряхнул головой и успел оправиться.

— Ваше высокородие! Пустых речей не извольте слушать, — бойко лебезил он. — А потому как я по долгу присяги, как, значит, начальство мне приказывает… должон завсегда по чести и совести. А этот человек мне ни сват, ни брат. Мне в его подзагоннике антересу ровно никакого нет. У меня, ваше высокородие, у самого, благодарю Всевышнего Создателя и родителев моих, собственной, значит, четвертной земли сорок десятин состоит… А как я осмелюсь, ваше высокородие, господин мировой судья, убедительно просить прошеньице моё к вашему высокородию от двадцатого сего мая прочесть, и я против того прошенья свидетелей буйства этого самого человека Василия Мелентьева во всей точности представить обязан.

— Читал, брат, твоё прошение. Вот что ты от меня получишь: шиш! Ты думаешь, старшиной назвался, так тебе так вор разиня рот и поверят! «Оскорбленье начальства!» — коверкал его Трофим Иваныч. — Начальство какое выискалось! Коли ты начальство, так по закону и поступай, не обижай крестьян, не лезь на чужую землю.

В эту минуту Макар Дмитрич нагнулся к уху судьи.

— Трофим Иваныч, да ведь это дело вам неподсудно. Ведь это преступленье по должности.

— Как неподсудно? — вскрикнул Трофим Иваныч, не умевший шептаться. — Покажи закон! — Макар Дмитрич отыскал закон. — Вот тоже выдумали, выдумщики эти петербургские! — бормотал вслух Трофим Иваныч, с недовольным видом перелистывая положение о мировых судьях. — Посадили судить всех, дворянина и генерала всякого, а мужик неподсуден… Преступленье по должности… Скажите на милость! Должность какую важную отыскали, волостного старшину. Становой их за хохол таскает, а мировой судья судить не смей! — Он бросил на стол положение, помолчал немного и объявил сердитым басом: — Дело прекращается по неподсудности мировому судье.