«Посмотрим, кто кого переупрямит…» - Павел Нерлер

В стихотворении может быть заложен эмоциональный стиль речи. “Так объясняется проповеднический пафос декламации А. Белого, ораторский пафос в контрастном сочетании с разговорным стилем в декламации Маяковского, стиль слегка взволнованной дружеской беседы в декламации Кузмина, стиль сдержанно-эмоционального повествования, свойственный декламации Блока. Но насыщенный ораторский пафос Есенина, театрально-трагический пафос Мандельштама, стиль скорбного воспоминания у Ахматовой надо признать особенностями декламации этих поэтов в большей степени, чем их поэзии”[178].

Чтение Осипа Мандельштама особенно интересовало Сергея Бернштейна, он пристально изучал своеобразие интонационной и мелодической манеры его декламации, измерял тончайшие оттенки высоты ударений, повышений и понижений голоса, интервалов между слогами; задолго до появления компьютерной графики чертил при помощи вертикальных и наклонных линий графическую схему, чтобы передать на бумаге модуляции голоса поэта.

“По коридорам, по огромной Елисеевской кухне бродил с гордо закинутой головой Осип Мандельштам, бормотал, а иногда и звонко-певуче произносил строки стихов – они рождались у него всегда на ходу – и утверждал их ритм движениями руки, головы”, – вспоминал впоследствии младший брат С. Б., мой отец[179]. А в беседе с В. Д. Дувакиным рассказывал: “Совершенно необыкновенно читал Мандельштам. Он читал певуче. Причем, когда он читал стихи, это сопровождалось движениями головой и опусканием кулака – не помню, правой или левой руки”. – “Как будто он качал насос?” – уточнял обстоятельный Виктор Дмитриевич. “Да. Это было какое-то такое действие… оно выражало затрудненность поэзии. Что поэзия…” – Отец запнулся, выбирая слово, а Дувакин подсказал: “Нелегкое дело?” – “Да”, – отозвался рассказчик и продекламировал в мандельштамовской манере:

Сегодня дурной день:Кузнечиков хор спит,И сумрачных скал сень –Мрачней гробовых плит.

Дувакин на основании услышанного заметил, что “чтение Мандельштама, как вы его сейчас показали, все-таки в пределах скандирующей поэтической манеры”, но отец продолжал настаивать на своем, повторяя: “Это было певуче”, и припомнил, как звучало в устах Мандельштама “Я не увижу знаменитой Федры…”[180].

Осипа Мандельштама Сергей Бернштейн записывал дважды: в ноябре 1920-го – восемь стихотворений[181], в марте 1925-го – еще десять[182]. Не исключено, что Надежда Яковлевна при том присутствовала, во всяком случае, известно, что судьба записей тревожила ее в годы скитаний. Когда, спустя четверть века после первой записи и два десятка лет после второй, до нее дошла весть о том, что они сохранились, Н. Я. назвала это главным событием своей жизни[183]. Однако, когда ей “прокрутили” пленку, испытала разочарование. “Результаты первой попытки перевода голоса Мандельштама с воскового валика на современный магнитофон я давал слушать Надежде Яковлевне в середине шестидесятых годов, – рассказывал Лев Шилов, сделавший всё для того, чтобы драгоценные валики с голосом поэта стали доступны слушателям. – Эта перепись ей не понравилась. Думаю, дело не только в том, что их звучание было еще очень далеко от желаемого, от того уровня, который был достигнут реставраторами на более поздних этапах этой долгой работы, но и в том, что она хорошо, «слишком хорошо» помнила живой голос самого Мандельштама. Другие современники поэта (среди них, например, Мария Сергеевна Петровых), которые не ждали от переписи с восковых валиков чуда – полного воскрешения голоса поэта, утверждали, что эти записи достаточно точно сохранили и передают его чтение”[184].

Можно вообразить, с каким горьким трепетом ждала Н. Я. встречи с голосом из-за гроба и каким разочарованием оказалось услышать лишь тень его, шелест, в котором приходилось с трудом различать, а то и угадывать знакомые слова – всё равно что вместо лица дорогого тебе человека увидеть его фотографию… А между тем считается, что как раз валики с записью голоса Мандельштама сохранились лучше остальных: они реже других прослушивались студентами Института живого слова, но даже при сравнительно удовлетворительной сохранности можно говорить лишь об “эхе” голоса поэта. Тем не менее Сергей Бернштейн полагал, что эти записи чтения Осипа Мандельштама “с точки зрения теоретического исследования представляют колоссальную ценность”[185].

Папка, которую Надежда Мандельштам передала Бернштейну в августе 1946-го, содержала 58 автографов О. М., 19 его стихотворений в прижизненной машинописи и машинопись полного собрания “Московских” и “Воронежских стихов”, известных Надежде Яковлевне к тому времени. Папку я отлично помню (да она и сейчас, сплющенная, потерявшая свой драгоценный груз, всё еще существует), и помню, что в нашем доме она появилась в то время, когда травля Ахматовой и Зощенко бушевала вовсю. Два непривычных для ученицы шестого класса слова – одно с положительным, другое с отрицательным смыслом – “архив” и “постановление” вошли в мою жизнь одновременно и оба сопровождались строжайшим запретом произносить их в школе или во дворе – родители жестко предупредили: не дай бог проговориться о том, что в доме хранится архив Осипа Мандельштама, или о том, как в нашей семье отзываются о постановлении.

Это был один разговор, следовательно, события совпали по времени, и на том основывается моя уверенность, что у Сергея Игнатьевича Бернштейна папка находилась короткое время и вскоре переселилась к моему отцу, – к сожалению, точной даты моя память не сохранила. Братья сочли наш дом более надежным. Сергей Игнатьевич, профессор, как раз в то время переходивший из Педагогического института на филологический факультет Московского университета, с аспирантами и студентами часто занимался дома, ежедневно два-три человека приходили к нему на консультацию, а нашу квартиру посещали только “свои”. Кроме того, стихи требовалось немедленно перепечатать: бесценные автографы – для того, чтобы не дотрагиваться до них лишний раз, а записи поздних стихов – для работы над архивом, которая началась со следующего приезда Надежды Яковлевны в Москву. У нас была пишущая машинка, мама прекрасно владела ею. В сороковых годах прошлого века далеко не в каждой семье водилась подобная роскошь.

Сергей Игнатьевич оставался активным участником хранения, встречи с Надеждой Яковлевной по большей части происходили в его присутствии. Ежегодно приезжая в Москву на каникулы, она работала в нашем доме с архивом, дополняя текст и внося в него исправления, таким образом Сергей Бернштейн вместе с моим отцом участвовал в обсуждении и составлении корпуса ненапечатанных стихов Осипа Мандельштама, который Н. Я. по завершении определила как “единственный проверенный и правильный”[186].