Стеклянная тетрадь - Андрей Ветер

Они кинулись прочь. Но прочь от чего? Они не представляли, где они и куда им надо. Они бежали быстро, сочно потея под мышками, на спине и на лице.

Вскоре Рудик упал. Трава исколола ему лицо, и он заплакал. Мир окончательно растерял свою прелесть. Потерялся и ужас. Осталась одна усталость.

— Ну и влипли мы с тобой, Папа. Уж влипли так влипли. Детская сказка, а посреди нее два взрослых дяди торчат и разводят руками. Проклятье! Эту кашу не расхлебать. Это тебе не любовный треугольник разламывать…

До их ушей долетел слабый голос.

— Приплыли, — заключил Павел. — Теперь накроют нас. Табак дело. Пора завещание составлять.

С минуту они лежали неподвижно в траве, затем Павел решил всё же посмотреть, что поджидало их за холмом. Он разгреб густую траву и почти перед собой увидел маленького старичка. Дряхлый рут стоял на коленях и упирался руками в землю.

— Руки мои омертвели. Сила ушла, покинув меня, оставила, сделала ненужным, лишним. Сгубила. Нынче я никто. Я стал трупом и не смог с моим народом паршей встретить. Это страшит меня. Я не умер, но стал безжизненным. Для чего столько жизни дано было мне?

Старик уткнулся лицом в траву. Множество букашек сию же секунду поползло по его белой бороде на лицо ему, в нос, в рот, в глаза.

— Прими меня! Успокой, приласкай, от тяжести освободи! — пропел старик.

Букашки стремительно вырастали числом и быстро покрыли всё тело рута. Они копошились на нём, шелестели тоненькими ножками, и вскоре не стало видно старика. Живая куча насекомых копошилась в траве.

— Вот это фокус! — воскликнул подползший Рудик.

— Давай–ка мотать отсюда. Не ровён час и нас обглодают. Я на такое внимание не напрашиваюсь.

Куча букашек в этот момент загудела и вдруг взметнулась с места, будто кто–то сильно подул на неё. Чёрными песчинками поднялись насекомые в небо и рассыпались в его голубизне. Ровно колыхалась трава. Старика не было.

— Ушёл, — прошептал Рудик, — в Бога ушёл.

— Иди ты… Мошкара, что ли, эта — Бог? Хоть бы косточка осталась, а то просто исчез Ну, Кадола, ну, сочинитель…

— А что там? — показал Рудик куда–то в сторону, и Павел увидел странные чёрные глыбы, похожие на плиты заброшенного строительства. Приятели осторожно направились туда.

— Тоннель. Это не то, о чём говорил Кадола?

— У него бы спросить, — злобно оскалился Павел, — пошли. Рискнём. По сей момент удача была с нами.

Они углубились в проход. Маленькие тусклые лампочки освещали сырые стены. Тут и там виднелись толстенные ржавые цепи, опускающиеся со стен на пол. Вдоль коридора прорисовывалось множество громадных дверей. Где–то слышался тяжёлый скрип открытой двери.

— Средневековье какое–то.

— Давай войдём в эту, раз отперта. Терять уж нечего, — сказал Павел и согнулся слегка, чтобы не удариться о мощный косяк. Рудик поспешил не отстать от приятеля. Пройдя в дверь, он потянул за собой железную ручку, дверь охнула, и что–то с грохотом обрушилось с обратной стороны. Рудик толкнул дверь назад, но она не поддалась.

Павел бросил на друга испепеляющий взгляд.

— Для таких как ты, Папа, в музеях пишут, чтобы руками не трогали, — произнёс он. — Если мы тут останемся, дружочек, то ты покинешь мир первым, потому что я тебя сожру, когда проголодаюсь.

Павел зашагал вперёд, но идти пришлось недолго. Дорогу снова преградила дверь.

— Если она не откроется, то я вышибу её твоей дурной башкой, — пригрозил Павел через плечо Рудику и пнул дверь ногой. Она легко распахнулась.

— Так, — проговорил Павел, шагнув через порог.

— Что там такое?

— Готов спорить с тобой на любые деньги, Папа, что ты никогда не догадаешься в какую дыру мы попали… Это наше «Сидалище». Или это тоже мир Кадолы, который он сочинил? Если «Сидалище» со всему тутошним напитками тоже провалилось в писательское воображение, то я, сказать честно, не очень–то огорчусь, — Павел медленно прошёл внутрь и зашагал, оглядываясь, через зал ресторанчика. Рудик заторопился следом. Когда они приблизились к стойке, толстощёкий Матрас поднял на них ленивые глаза. Он сидел за прилавком и, бросив ногу на ногу, читал книжечку в мягкой обложке.

— Матрас, привет.

— Кого я вижу! — хмыкнул бармен. — Где это вы с утра отсутствуете?

Павел и Рудик неуверенно переглянулись. «Сидалище» было привычно полупустым и тихим. За окном шумел знакомый дождь, мутно виднелись вывески, освещенные витрины. На улице купалась в воде вечная ночь.

Они находились в своем настоящем «Сидалище», в собственном городе. Сомнений быть не могло.

— Вывела, стало быть, кривая, — пробормотал Павел, а Рудик перекрестился.

— А вы откуда, мужики? Что с вами? — не понимал удивлённых взоров Матрас. — Вы словно в первый раз тут… И как это вы такие сухие под таким ливнем? И без зонтиков.

— Уметь надо, — хмыкнул Павел. — Налей–ка нам для бодрости.

Рудик обернулся на дверь, откуда они только что вышли.

— А что у тебя за той дверью, Матрас?

— Ничего. Пыль. Паутина. Я хотел там склад оборудовать, но очень ненадежное место. Постоянно что–то рушится, осыпается. Дверь там еще одна есть, но она никогда не открывалась. Завалена с обратной стороны… А что это вы вдруг заинтересовались? — Матрас наполнил две большие рюмки.

— Да мы, понимаешь, в клуб юных археологов записались. Слышали, что здесь с древних времён подземные ходы остались…

— Вы что, спятили? Какие ходы? — Матрас надул пухлые губы.

— Тогда извини, Матрасик, — улыбнулся Павел и направился к любимому столику.

Он сел на стул и вытянул ноги.

— А что ты там листал? — спросил он через весь зал.

— Да вот Кадола дал мне новую свою книжечку. «Долина Прощания» называется.

— Это про рутов? — быстро спросил Рудик. Он направлялся к столику и остановился на половине пути.

— Да, про них, про маленьких человечков. Вы тоже читали?

— Ага, — протянул Павел, — только не до конца. Чем там всё завершилось?

— Погибают все руты, то есть уходят. Кто в облако превращается, кто в насекомых. Никого не осталось, — виновато улыбнулся Матрас. — Я второй раз перечитываю.

Рудик сел напротив Павла и поднёс рюмку к губам.

— А Кадола не придёт сегодня? — поинтересовался Матрас. — Я поблагодарить его хотел. Не появится, что ли?

— Нет… Теперь я уверен, что не придёт — негромко сказал Павел и прислонился лбом к стеклу витрины. По стеклу сильно бежала дождевая вода, и на лице Павел шевелились тени капель и букв. Буквы были большие и мокрые. Павел отодвинулся от окна и прочитал:

— Е–щи–ла-дис.

А пробегавший в длинном прозрачном плаще дудон с большой палкой в руке остановился перед витриной и прочитал с улицы:

— Сидалище…

Его голое под целлофановым покрывалом тело изогнулось и подняло палку.

— Сидалище. Жопа то есть, — гоготнул дудон. — А мы по жопе–то дубинкой вмажем!

И он размашисто стукнул палкой в плачущее стекло. Витрина лопнула, зазвенела и поперхнулась хлынувшей внутрь водой. Теперь вода была повсюду. Она пузырилась под ногами и хлестала по лицу. Она плескалась и барабанила. Тихое уютное «Сидалище» захлебывалось и шло ко дну посреди бушующего океана. Качались на волнах чашки и тарелки, плавали салфетки и зубочистки. А вода прибывала. И не было от неё спасения…

ДЕВОЧКА-АНГЕЛ

Москва оплывала за окном мокрыми красками фонарей. Поезд лениво стукнул колёсами, дрогнуло купе. Москва медленно поехала назад.

Дождь, ночь, покачивание вагона и сжатая в нервном кулаке жизнь. Вся прошлая жизнь. Вся прошлая жизнь, которую не выбросишь, не утаишь от себя, не обманешь. И вся жизнь будущая, столь же болезненная, единственная и неизбежная, как и прошедшая.

Аркадий опустил голову и прикрыл лицо ладонью. Где–то вне его истерзанного мира, который обрывался сразу за закрытыми глазами, слышался перезвон стаканов с ложечками, невнятные голоса, размытая брань гнусавой проводницы. Чужие, нелепые звуки, лишённые смысла. Но сколь ни они казались посторонними, они кишели вокруг Аркадия и сгущали невидимую паутину вокруг его головы, вот уже много дней отгораживающую его от суетливой реальности. Они густо слепливались шумной стеной, склонялись над ним и превращались в гигантский шумный колпак. Он казался себе человеком, спрятавшимся в плотный слизистый кокон, мутно разглядывал мелькавшие перед собой тени, поднимал иногда глаза вверх, но видел только тяжёлый пласт воды, придавивший его к белому дну ванной. В этой ванной он однажды пытался умереть, но спьяну полоснул бритвой не в том месте. Тёплая вода наполнилась красным туманом. Мерцание звуков убаюкало его тогда, но не унесло совсем. Колыхание чужих лиц, плеск слов, потопленных в вязких сонных слезах. Тягучее безмолвие, пустыня, где–то и дело встречаются высохшие веточки бесполезных слов… Слова… Эти неповоротливые ископаемые. Они превращены в чучела, в которые все тычут пальцами без нужды. Они стали окаменевшими скелетами с безнадёжно застывшими позвонками. Зачем слова, если они не могут выразить ничего? Если они застревают в ушах? Или пусть себе носятся–вертятся, подобно осенним листьям на ветру, они не нужны ни для чего, разве кто–нибудь составит из них резной кленовый букетик раз–другой…