Мирные дни - Александр Чаковский

– Ну, мы ещё поговорим об этом, – сказал я. – А теперь у меня есть к вам вопрос: что случилось? Вы обижены на меня за что-нибудь? Не будете же вы отрицать, что ваше отношение ко мне резко изменилось.

– Не буду, – отрезал Андрюшин и с вызовом посмотрел мне в лицо.

– Так что же случилось?

– Вы знаете, – продолжал после некоторого молчания Андрюшин, – мне перестало нравиться то, что вы пишете. Да, да, – заторопился он, – вы, конечно, можете надо мной смеяться, я для вас мальчишка, начинающий. Но раз вы меня спраши­ваете, я отвечаю.

– Что же именно вам не нравится?

– Ваши очерки, – заявил Аидрюшин и быстро добавил: – Я говорю не о литературной стороне. Здесь я не судья.

– А о какой же?

– О внутренней.

– Не понимаю.

– В ваших очерках все есть и все правильно. Но мне кажет­ся, что. то же самое, слово в слово, вы смогли бы напечатать и на любом другом заводе. Я сам не знаю, как это получилось, то­варищ Савин. Ведь я восхищался вашим мастерством, я знаю, мне у вас учиться и учиться надо. Но вот вижу – не то. Что-то не то.

Мы подошли к заводским воротам.

– Так как же, поможете лаборатории? – спросил Андрю-шин, когда мы вышли из проходной.

– Я подумаю, – сухо ответил я.

– Так. Понятно, – сказал Андрюшин. – Мне на автобус – И он зашагал в сторону.

Я медленно шёл к трамвайной остановке. Настроение было подавленное. Мысли мои снова вернулись к заметке об Ива­нове. Эта история не выходила у меня из головы.

«А что, если я сейчас пойду к Иванову и поговорю с ним? – подумал я. – Ведь я всегда могу вернуться к этой теме».

Я знал, что Иванов живёт недалеко, рядом с Ириной. «Зай­ду», – решил я.

Иванов сидел у окна и чинил электрический чайник. Когда я постучал и вошёл, он внимательно посмотрел на меня, при­щурился, и я не понял – здоровается он со мной или нет. Я поклонился:

– Здравствуйте, Иван Иванович. Я из редакции «Машино­строителя». Мы с вами и раньше встречались…

Иванов по-прежнему молча смотрел на меня, держа в ру­ках чайник. Мне было неловко от его молчания, и я продолжал:

– Мы ещё во время блокады встречались. Я девушку разы­скивал…

Иванов поставил чайник на подоконник, встал и протянул мне свою широкую ладонь.

– Ну, заходите. А я чайником занялся. Спираль новую приспосабливаю.

– Перегорела? – спросил я, чтобы подольше не начинать разговора.

– Перегорела, – ответил Иванов и добавил: – Третья за месяц. Портачей много ещё в электротехнике работает. – Он

пошевелил усами и замолчал. – Угостил бы я вас чаем, да вот спираль чёртова…

– Иван Иванович, – начал я, – я видел, как вы в печь ла­зили. Вот я и пришёл к вам, чтобы понять, чтобы выяснить…

На словах всё это получилось очень глупо.

– Что выяснить? – спросил Иванов.

– Да нет, – поспешно ответил я, – просто я не так выра­зился. Вы понимаете, мне вот хочется написать обо всём этом для газеты…

Иванов снова взглянул на меня исподлобья и проговорил повеселевшим голосом:

– Вот вы о чайниках бы лучше написали. Протащили бы электриков, сукиных детей. Чаем нельзя даже попоить че­ловека!

Он явно подсмеивался надо мной. Я сказал:

– Ну ладно, Иван Иванович, не хотите говорить, так я пойду.

Иванов ничего не ответил, но, когда я был уже у двери, остановил меня:

– Погоди.

– Иван Иванович, – обиделся я, – ведь мой вопрос отно­сился к тому, что вам ближе всего. Речь ведь идёт о вашем собственном поступке…

– Что ближе?! – протяжно переспросил Иванов. – А по­чем ты знаешь, молодой человек, что мне ближе?

Он повернулся ко мне спиной и стал смотреть в окно. Я по­дошёл к нему.

– Вот он, завод, видишь? Кипит… А я помню… Многое помню… И когда тут не завод, а заводишко был… И как завод родился… Л потом война… Хочешь, скажу, когда сталелитей­ный последнюю плавку разливал? Могу. Двадцать восьмого де­кабря тысяча девятьсот сорок первого года. Тока уже не было, те­лёжку мостового крана вручную передвигали. И я двигал. Теперь спроси меня, когда стали цеха работать. Апрель тысяча девять­сот сорок второго. А фронт ещё тут был – километра три-че­тыре. Понял? Ты вот про это напиши. Ты ко мне не за помощью пришёл? Ладно, могу тебе тему дать. Напишешь – героем ста­нешь. Надо в угольную гавань ехать. Кому ехать? Транспорт­ников нет – кто на фронте, кто на Ладоге… Литейщики сами поехали. А тут обстрел. Только обстрел обстрелу рознь. В тот раз такое светопреставление было… А вывезли. И кокс вывезли и антрацит. Потом олифа кончилась, песок и глина кончились, литейный чугун весь вышел. Чуешь, что это такое? А цех ра­ботал. Или как станы восстанавливали под обстрелом. Крупно­сортный и обжимный. Или мелкосортный номер два… Ты вот в это вникни!

Иванов повернулся и взглянул на меня. И – странное дело – во взгляде его маленьких и, как мне казалось, сердитых глаз я теперь не увидел того снисходительного презрения, той из­девки, с которой они смотрели на меня вначале. Напротив, я увидел в них что-то такое, что не отталкивало, не унижало, а, наоборот, звало меня к себе.

Иванов положил мне руку на плечо и продолжал:

– Или вот про салют двадцать седьмого января тысяча девятьсот сорок четвёртого года – День Победы Ленинграда. В тот вечер я из цеха не выходил. Чугунолитейный первую плавку выдал. По жёлобу вагранки чугун потёк – вот это са­лют и был… Салют что – бенгальский огонь. А тут – сама жизнь по жёлобу льётся. Вот ты про это напиши.

Иванов легонько толкнул меня рукой, лежащей на плече, точно посылая немедленно идти и писать. И вдруг сказал неожиданно:

– Ладно, угощу тебя чаем.

Он взял со стола чайник, который чинил перед моим при­ходом, и быстро вышел из комнаты. Я остался один и стал раз­мышлять обо всём том, что услышал. Нет, не слова Иванова поразили меня. Поразил тон, каким всё это было сказано. Ка­залось, что он впервые оглянулся назад и, увидев за своими плечами прожитое, внезапно сам удивился.

– Вот у соседей нацедил, – заявил он, ставя чайник на клеёнчатый кружок и доставая из старинного, выцветшего буфета два стакана и сахарницу. Чай он наливал большой струёй, резко наклоняя чайник, доливая стаканы до самого верху.

– Почему я с тобой говорить стал? Пишешь ты… Вот пиши про завод… Для одних людей он, может, так, рабочее место, а для других – жизнь… Для меня, скажем. Из-за завода живу здесь… и в войну не уехал… – Он второй раз повторил эту мысль: завод – жизнь.

Иванов отодвинул свой наполовину выпитый стакан и по­стучал пальцами по столу.

– Написать по-настоящему об этом трудно… Сумеешь ли? Он снова стал таким, каким казался мне раньше: угрюмо-ироническим и неразговорчивым.

Я представил себе, как пойду сейчас домой – и всю дорогу в моих ушах будут звучать колючпе и обидные слова Андрюшина и вопрос Иванова: «Сумеешь ли?» И ещё я почувствовал, что не смогу поделиться всем этим с Лидой, рассказать обо всём, что волнует меня, потому что у неё у самой на сердце горе.

«Нет, – сказал я себе, – надо что-то решить». (Я почувство­вал, что история с Колей не закончена, что тоска Лиды ра­стет.)

И вдруг мне захотелось сделать все, только бы моя Лида была счастлива…

Дома я подошёл к Лиде:

– Знаешь, Лидуша, я обдумал… насчёт Коли.

Она вздрогнула, обернулась ко мне. Я поспешно договорил:

– Давай возьмём его… Что же в конце концов. Поставим кроватку вон там, где раньше стоял шкаф.

Кровь прилила к её щекам, на ресницах заблестели слёзы.

– Да ну, что ты, что ты, – говорил я, успокаивая её. – Комната у нас не такая уж маленькая, поезжай завтра за ним.

Она схватила меня за руки и заговорила быстро, срываю­щимся голосом:

– Сашенька, Сашенька, это правда, ты действительно так думаешь? Это правда?

И она расплакалась и плакала долго, хотя я делал все, чтобы успокоить её. Я говорил, что Коля и в самом деле хоро­ший мальчик и я заметил это ещё тогда, когда он был у нас, что я не согласился сразу только потому, что все это получи­лось так неожиданно.

Лида подняла голову. Она уже больше не плакала, хотя глаза её были мокры от слёз. Она обняла меня и проговорила шёпотом:

– Сашенька, я никогда, никогда этого не забуду… Это са­моё большое, самое большое счастье.

А я подумал: «Теперь всё снова будет хорошо».

Коля появился у нас в воскресенье. Я привела его в пол­день. Все эти дни после работы я бегала по разным инстан­циям, оформляла, и вот теперь всё было в порядке.

– Вот ты и дома, Коля, – сказала я, когда мы вошли.

Он был одет в длинные брюки и суконную рубашку и ка­зался выше и старше своих лет.

Саша встретил его очень хорошо. Он помог ему соорудить столик для книг и тетрадей возле кровати, стал рассказывать историю этой комнаты, которую, кстати, безуспешно рассказы­вал уже в прошлый раз. Я понимала, сердцем чувствовала, что он делает всё это не только для мальчика, но и для меня, я видела, как велика и жертвенна любовь Саши ко мне. И от этого он становился для меня ещё дороже. В течение первых же дней пребывания Коли у нас я заметила в мальчике черты, которых раньше не замечала.