Мирные дни - Александр Чаковский

Когда Саша согласился взять Колю, он пошёл для меня на уступку, на жертву.

Все его отношение к ребёнку шло не от сердца, а от разума. Саша был то приторно ласков с Колей, точно приняв решение быть ласковым, то, наоборот, становился резким, и мне опять казалось, что он решил быть таким, считая, что это и есть са­моё правильное. Мне казалось, что мы смотрим теперь уже не друг на друга, но на Кольку и в нём, как в зеркале, ищем отражение наших чувств.

Я знала, что и Коля чувствует это. Иной раз я замечала, как он, думая, что за ним не наблюдают, смотрел то на меня, то на Сашу растерянным, недоумевающим взглядом. Я видела, что он не понимает Сашу, не понимает его отношения к себе и caм тоже не знает, как должен к нему относиться.

Как-то Саша сказал мне: «Лидуша, так хорошо сегодня, что не хочется думать о завтрашнем дне. Каждый раз, когда приходит почтальон или какой-то чужой человек стучится к нам в дверь, я вздрагиваю… Мне всегда кажется, что они несут с собой перемену».

Он сказал это, когда мы вспоминали о нашей первой бло­кадной встрече, прерванной курьером с телеграфа, и я согла­силась с Сашей. Но теперь я понимаю, что за его словами кры­лось нечто большее, что они родились не только по конкрет­ному поводу, что за ними скрывалась боязнь каких бы то ни было перемен, боязнь будущего.

Теперь, после его слов, я поняла большее. Нет, он не боится будущего, он любит настоящее, но только настоящее это пред­ставляется ему в каких-то идиллических тонах. Точно война, победа сняла все споры, уничтожила все трудности, противоре­чия… Как он не прав!

Вот он здесь, рядом со мной, мой Саша. Почему же я лежу неподвижно и боюсь разбудить его? Ведь я должна немедлен­но, сейчас же разбудить, растолкать его, прервать это спокой­ное, безмятежное дыхание и рассказать обо всём, что я сейчас думаю.

Но я не могу, не в силах сделать это. Что бы я сказала ему? Ведь на работе все его хвалят, все им довольны, и даже Каргин похвалил его.

И снова я думаю о том, о чём думала уже не раз: «Почему работа приносит Саше только радости, лёгкие радости, а мне и Ирине, чтобы добиться удачи, надо пройти через сто испы­таний?»

Мне теперь кажется, что дело не в умении, а в другом.

Нет… Я не знаю, что сказать ему. И именно за это бес­силие я зла на себя и на него, иногда так зла, что даже пуга­юсь этой злобы.

Я стала испытывать то, чего никогда не испытывала. Я по­чувствовала зависть к Ирине и к её любви. Мне хотелось бы такой же любви, пусть менее нежной, чем наша, но какой-то большей, чем просто любовь. Не этой спокойной, точно застыв­шей любви, от которой я задыхаюсь.

И я засыпала, так ни до чего и не додумавшись, и знала, что завтрашней ночью опять буду думать об этом же и опять напрасно…

В тот вечер я провожал Ирину. С утра Лида плохо себя чувствовала. У неё начинался грипп, повысилась температура, и выходить было нельзя.

Лето кончалось, и наступала ленинградская осень – самое хорошее время года, если нет дождей. Но в этом году осень на­чиналась дождями, и на улице всё было мокрым, особенно гра­нит и мрамор, которые и в сухую-то погоду кажутся влаж­ными.

Ирина уезжала в девять вечера. Дождь шёл с утра не пе­реставая. Выйдя из дому, чтобы ехать на вокзал, я очутился в сплошной сетке дождя.

Не знаю почему, но мне с утра было не по себе. Я не мог объяснить это отъездом Ирины, – нас многое связывало, но всё же мы никогда не любили друг друга, вернее – не любили на­столько, чтобы горевать при разлуке. Больше того, мне каза­лось, что отъезд Ирины будет нам на пользу, что после него вернётся то уверенное спокойствие, которое я испытывал, когда оставался с Лидой вдвоём. А Ирина всегда вносила элемент какой-то беспричинной тревоги.

Я вышел из трамвая в конце Невского. Дождь по-прежнему не переставал. Город был освещён, свет фонарей и витрин рас­плывался на мокром асфальте, и сам воздух казался красно­ватым.

Я прошёл на освещённый, крытый перрон. Здесь было очень оживлённо, поблёскивающая металлом и лаком «Стрела» уже стояла, прижавшись к камню перрона. По специфической пред­отъездной атмосфере я почувствовал, что до отхода поезда оста­лись считанные минуты.

Несмотря на множество людей, я сразу увидел Каргина. Он, видимо, недавно пришёл; на его сером плаще ещё блестели капли дождя. Каргин стоял у вагона и смотрел в одно из окон.

В освещённых окнах мигали прикрытые цветными абажу­рами лампочки, зеленел линкруст, которым были обиты купе, мелькали взбрасываемые на верхние полки чемоданы, и казалось, что нет мира более уютного.

Я подошёл к Каргину, поздоровался и спросил:

– А где Ирина?

– В вагоне, – ответил Каргин, – сейчас выйдет.

Он снова стал смотреть в окно» Вышла Ирина, увидела меня и торопливо осведомилась:

– А где Лида?

– Заболела. Просила передать привет. Ей очень хотелось быть.

– Что с ней?

– Думаю, что просто грипп. Если бы не температура, она обязательно приехала бы.

Ирина взяла под руку Каргина и сказала:

– Всё в порядке. Место у меня нижнее.

Народу на перроне становилось всё больше. С шумом и зво­ном промчался вперёд, к почтовому вагону, автокар, гружён­ный мешками и почтой. Вдалеке послышались редкие вздохи паровоза. Ирина по-прежнему стояла, держа Каргина под руку. Мы все молчали. Я спросил шутливо, чтобы нарушить мол­чание:

– Ну как, Ирина, не жалко оставлять Ленинград? Ирина посмотрела на меня, потом на Каргина и от­ветила:

– Нет, сейчас нет. Мне кажется, что я не оставляю Ленин­град, что он поедет вместе со мной… – Она отвечала шутливо, в тон мне, но глаза её оставались серьёзными.

Дыхание паровоза стало более частым. Голоса людей зазву­чали громче, и одни и те же слова: «Пиши!», «Телеграфируй, как доехал!», «Передай привет!» – стали всё чаще и чаще раз­даваться отовсюду.

И тут я увидел, как изменилось обычно сосредоточенно-спокойное лицо Каргина. Веки его вздрогнули. Я отошёл, что­бы не мешать им прощаться. Освещённые фонарём лица Ирины и Каргина были мне очень хорошо видны. Ирина что-то гово­рила, но я не слышал её слов. И вдруг мне показалось, что я вижу блеск на глазах Каргина. «Неужели он…» – подумал я, но тут же решил, что это просто капли дождя задержались на его ресницах. Потом Каргин притянул к себе Ирину и поцело­вал долгим поцелуем. Невольно я отвернулся и в этот момент услышал голос Ирины:

– Саша, где же вы, поезд сейчас трогается!

Я подошёл к ним. Ирина протянула мне руку.

– До будущих встреч, и Лидуше привет. Эх, если бы мы вместе поехали!

Я вздрогнул при этой мысли. А Ирина вдруг нагнулась ко мне и прошептала:

– Посмотрите за Василием. Он может заболеть, но никогда не напишет. Он остаётся снова один. – Она замолчала, судо­рожно проглотив слова.

Паровоз сделал рывок, проверяя сцепку вагонов. Каргин резким, не свойственным ему движением снова притянул к сё­бе Ирину и поцеловал.

Ирина вскочила на ступеньки вагона, и в этот момент раз­дался продолжительный паровозный гудок.

Я стоял и видел, как Каргин, ускоряя шаг, идёт за поездом, всё более и более отставая от него.

Нарядный, освещённый вагонный мир медленно катился мимо меня, постепенно исчезая в охватывающей его со всех сторон темноте.

Наконец я увидел красный сигнальный фонарь последнего вагона. Откуда-то из темноты усталой походкой вернулся на опустевший перрон Каргин.

– А вы ещё здесь? – удивился он, увидя меня, и добавил упавшим голосом:– Ну, вот и все.

Мы вышли вместе. Дождь перестал, но все вокруг ещё ды­шало сыростью. Красноватый от бесчисленных фонарей, осве­щённых окон и магазинных витрин туман медленно поднимал­ся от земли и, казалось, выползал из стен домов.

Мы остановились у вокзального подъезда. Каргии сосредо­точенно смотрел куда-то в сторону, чуть закусив губу.

– Вот что я хотел вас спросить, товарищ Савин, – сказал Каргин. – Мне рассказывали, будто вам предложили помочь лаборатории в их деле с закалкой, а вы отказались. Это так?

Я смутился.

– То есть как это? – пробормотал я, стараясь сообразить, откуда он знает о моём разговоре с Андрюшиным.

– Вас, может быть, интересует, откуда я знаю, – продол­жал Каргин, не сводя с меня спокойных глаз, – так я могу вам сказать. У вас есть сотрудник Андрюшин.

«Ах, фрукт!» —подумал я. И ответил:

– Я ни от чего не отказывался. Мне просто не хотелось вме­шиваться в это дело. Вы знаете, что Лидия Федоровна моя жена…

– Боитесь семейственности?

– Мне кажется, это тоже играет роль. Здравый смысл под­сказывает.

– Ах, этот здравый смысл! – чуть сощурив глаза, протя­нул Каргин.

– Разве вы считаете, что я должен был поступить ина­че? – спросил я.

– Думаю, что следовало бы разобраться и решить в зави­симости от обстоятельств дела. А насчёт семейственности я вам вот что скажу. Если человек слаб или нечестен, ему резон бо­яться всего, что может столкнуть его с пути или соблазнить. Такому человеку надо бояться помогать жене, ходить мимо пивной, смотреть на деньги в открытом ящике. И вообще избе­гать разных привходящих обстоятельств. Вы меня понимаете? Ото я спросил так, между прочим. Всего хорошего.