Мирные дни - Александр Чаковский

«Сразу, сразу, – подумал я, открывая дверь, – надо все ска­зать сразу». Я вошёл в комнату. Лида сидела на кушетке и смотрела на меня.

– …И ты понёс статью Абросимову? – спросила Лида.

– Да, – ответил я.

Лида усмехнулась. Это была злая, не идущая к ней усмеш­ка. Я никогда раньше не видел, чтобы она так усмехалась. Я добавил:

– Ведь это было вполне естественно – показать статью об обработке металла главному металлургу.

– Да, конечно, – каким-то чужим, безразличным голосом проговорила Лида. – Дальше.

– Он прочёл статью и сказал… – Я остановился. Меня вдруг испугало холодное, чужое лицо Лиды, её незнакомый голос.

– Что он сказал? – настойчиво спросила Лида.

– Он сказал, что вся эта ваша затея с закалкой – чепуха. И предложил сам написать статью.

– О закалке?

– Нет. Собственно, не вполне о закалке.

– А о чём?

Лида подошла ко мпе вплотную. И тогда я выпалил все сразу, точно бросаясь в холодную воду:

– Он сам вызвался написать статью. О работе лаборатории. Вечером он принёс статью. Она завтра будет напечатана.

– Так, – спокойно молвила Лида и отошла к окну. Я по­дошёл к ней.

– Абросимов – крупный специалист. Он советский инженер. Пережил блокаду. Пусть выскажет свою точку зрения. Ты должна понять: я не могу, не имею права быть предвзятым. Дело должно быть всесторонне обсуждено. И тогда всё станет ясным.

Она не оборачивалась.

Когда он сказал «всё станет ясным», я почувствовала раз­дражение. Мне снова показалось, что Саша не понимает чего-то главного, самого главного. В этот момент я взглянула на мальчика. Коля сидел в углу дивана и хмуро глядел на Сашу.

«В чём дело? – подумала я. – Почему между ними не нала­живается настоящая дружба? Ведь ясно, что Саша хочет добра Николаю, но мальчик почему-то не чувствует этого».

А вчера у них было прямое столкновение. Саша заметил, что Коля лазит по строительным лесам дома, велел ему спу­ститься и строго отчитал. Я заступилась: «Разве не естествен­но, что мальчишке всегда хочется лазить, строить, во всём со­ревноваться с ребятами, даже подраться, может быть».

А Саша ответил: «Колька не безнадзорный парень. Мы от­вечаем за него и перед своей совестью, и перед государством. А что, если бы он сорвался с лесов?» Я возразила: «Ты хочешь воспитывать его в оранжерее». Он сказал: «Это не так, но всё же оранжерея – это достижение по сравнению с асфальтовым котлом двадцатых годов».

Я пожала плечами.

…И вот теперь, когда я хотела продолжить разговор с Са­шей, взгляд мой остановился на Коле. Нет, не надо, чтобы он видел, что и у меня нелады с Сашей.

Я предложила:

– Может быть, мы пройдёмся? Нам надо поговорить. Саша внимательно посмотрел на меня, встал и молча надел пальто.

Не произнося ни слова, мы спустились по лестнице и по­шли к шоссе. Уже стемнело, и на небе не было ни одной звез­ды. Фонари светили очень тускло. Огни Кировского завода были едва заметны. Грязь хлюпала под ногами. Мне было душно.

– Сашенька, – начала я, – ты подумай, подумай хоро­шенько. Неужели ты ничего не замечаешь? Неужели ты не видишь, что мы уже давно не вместе?

Он молчал.

– Почему, когда ты был на войне, далеко-далеко, мне всё-таки казалось, что ты близко, и я каждую минуту могла пого­ворить, посоветоваться с тобой? А сейчас ты здесь, совсем ря­дом, но мне кажется, что ты далеко и не слышишь меня.

Я замолчала. Мы все шли и шли, хлюпая по грязи.

– Не знаю, – проговорил наконец Саша, – не знаю, Лидуша. Мне больно все это слышать. Мне кажется, что ты созна­тельно, я бы сказал – принципиально усложняешь жизнь. Ты… ты, как бы это сказать… не доверяешь разуму. Ты оказалась не в состоянии договориться с Абросимовым. Но разве вы по­литические враги друг другу? Разве вы не вместе – я говорю не в буквальном смысле – ковали победу над фашистами? Раз­ве у вас не одна родина и не один завод? Да что там Абросимов, когда ты со мной сговориться не можешь! Вместо того чтобы высказать свои претензии ко мне, выслушать мой ответ и выбросить все эти придуманные разногласия из головы, ты копаешься, копаешься… Вот что я хочу сказать тебе, Лида. Я люблю тебя по-прежнему, и ты самый дорогой для меня че­ловек. Но… может быть, ты перестала любить меня?

В его голосе было столько настоящей грусти, что у меня перехватило горло.

– Нет, нет, не то, – тихо ответила я. – Что-то другое про­исходит у нас, Саша. Мы как-то по-разному относимся к жизни…

По он горячо прервал меня:

– Разве не исполнилось все то, о чём мы мечтали? Разве мы не вместе? И разве мы но такие же, какими были раньше?

Нет, он не понимал. И как только это со всей очевидностью дошло до меня, стало так горько, что я не смогла продолжать.

Мы миновали последний фонарь и двинулись дальше по не­освещённому шоссе.

Он взял меня под руку, и я вздрогнула от этого прикосно­вения.

– Лида, – сказал он, – оставим все это. Мне не хотелось бы произносить общих фраз, но я должен сказать. Мы оба прошли через войну. Война не разъединила нас, как некото­рых. Наоборот: ты и война, победа, Ленинград – были для меня неразрывны. А ведь в войну было много настоящих, невыдуман­ных трудностей. И мы преодолели их. Вместе со всем наро­дом преодолели. Что же мешает тебе радоваться счастью послевоенной жизни? Что нам с тобой мешает быть счастли­выми?

– Разница взглядов! – воскликнула я. – Тебе кажется, что после войны жизнь как бы остановилась, что наступила какая-то идиллия! Нет, Сашенька, меньше всего мы с тобой годимся на роли аркадских пастушков. Я по крайней мере не гожусь.

В этот момент из-за облаков появился край луны. И я уви­дела, что стоим мы на развилке дорог и прямо перед нами воз­вышается обелиск – высокий каменный столб. Саша подошёл к нему и прочёл надпись у подножья: «Слава защитникам го­рода Ленина!» Это была братская могила. Здесь же стоял столб – дорожный указатель, и на нём было написано: «Крас­ное село, 13 км».

…Мы стояли там, где проходил немецкий передний край. Светила луна, и камень обелиска казался жёлтым, и металлический ржавый венок у подножья тускло поблёскивал. Мы стояли с Лидой у могилы, и в ушах моих ещё звучали её страшные слова. Но сейчас, в эту минуту, я думал о людях, похороненных под этим обелиском, об их изувеченных, изуро­дованных минами, шрапнелью и фугасными бомбами телах. Я думал о том, какой несправедливостью, каким забвением их памяти звучит то, что говорит Лида.

«Неужели, – думал я, – они, эти спящие вечным сном лю­ди, вот так же метались бы, спорили, искали трудностей, если бы тогда, когда они были ещё плотью и кровью, им сказали бы, что придёт победа, и они вернутся домой, и будут вместе с любимыми, и будет всё как прежде? Неужели им было бы этого мало?»

Я посмотрел на Лиду. Она стояла сосредоточенная и, так же как и я, смотрела на могилу, и я был уверен, что сейчас в её голове бродят мысли, похожие на мои.

…«Здесь проходил немецкий передний край, – думала я, глядя на эту могилу и на дорожный, похожий на фронтовой, указатель. – Под этим камнем похоронены люди, которые защищали Ленинград. Именно эти вот люди защищали наш дом, – он ведь был вблизи от переднего края». И я спросила себя: «О чём думали, о чём мечтали, чего ждали эти люди по­сле войны?»

О чём мечтала я?

Мне вспомнилась наша встреча с Сашей в холодном и го­лодном Ленинграде, после того как он так долго разыскивал меня. Ночью я боялась спать, боялась закрыть глаза, чтобы не перестать чувствовать своё счастье. Мы были вместе, и в тот момент этого было для меня достаточно.

А ещё раньше, на Ладоге, когда я почти умирала от холода и желания есть, мне казалось, что высшее счастье – это тепло, и когда стол накрыт, и на нём много еды, и окно не замаскиро­вано, и за ним освещённая улица.

А когда появилась еда, и наступило лето, и мы увидели близкую победу, я уже по-иному думала о счастье. Как-то раз я представила себе, что вот кончилась война, и все снова ста­ло на свои места, и все, кто остался из нас в живых, вернутся туда, где жили до 22 июня 1941 года, и будут продолжать пре­рванную жизнь.

И тогда же мне пришло в голову, что это не может, не бу дет просто продолжением жизни, потому что после того, что люди пережили и познали, в жизнь войдёт что-то новое, очень высокое, ибо она будет строиться руками победивших людей.

Потом я снова подумала о той зиме и о нашей встрече. Да, тогда для меня было достаточно того, что мы встретились, но потом мне хотелось большего, гораздо большего…

– Лидуша, – сказал Саша после долгого молчания, – вот мы стоим сейчас перед этим памятником. Ты знаешь, кто тут лежит?

– Бойцы Ленинграда, – ответила я.

– Одного из них я знаю, – тихо проговорил Саша. – Нам о тобой он должен быть особенно дорог.

– Про кого ты говоришь? – недоуменно спросила я.

– Про Мухтара Тажибаева, про того, кто отстоял наш дом. Ведь он погиб и, наверно, похоронен здесь. Поблизости нет больше могил. Он лежит здесь.