Свадебный бунт - Евгений Салиас

Сомнительный нѣмецъ былъ теперь съ большими деньгами, нажитыми на глазахъ у всѣхъ, — но какъ, никто не зналъ. Сомнительный князь и церковный староста былъ теперь богачъ по простымъ и законнымъ причинамъ, такъ какъ на его родинѣ умеръ какой-то дядя и оставилъ ему большое наслѣдство, за которымъ Бодукчей съѣздилъ въ Ногайскую степь, но едва не оставилъ тамъ своей шкуры отъ членовредительнаго пріема, сдѣланнаго ему тамошними родственниками, съ которыми пришлось дѣлить наслѣдство.

Здѣсь же былъ, наконецъ, извѣстный ватажникъ Климъ Егоровичъ Ананьевъ, но держался смирно въ уголкѣ и даже виду не показывалъ, что онъ въ гости пріѣхалъ.

— Ну, что подшибленный? Здорово! Перекосило, братъ, тебя! Поцѣлуемся хоть и въ кривую рожу! — встрѣтилъ Ананьева хозяинъ, когда онъ въ числѣ первыхъ смущенно появился въ домѣ. — Ну, что она, рожа-то? Совсѣмъ не хочетъ на мѣсто стать!

— Нѣтъ, на мѣсто ужъ гдѣ же, — отвѣчалъ добродушно глупый Ананьевъ. — А хоть малость бы самую передвинулась къ прежнимъ мѣстамъ, и то бы радъ былъ.

Усадивъ гостя въ углѣ горницы, какъ несмѣлаго и стѣснявшагося въ обществѣ властителей, Пожарскій подошелъ къ племяннику и Кисельникову, бесѣдовавшимъ у окна «о дѣвичьихъ ухваткахъ въ предметѣ мытья себя въ банѣ».

— Вотъ, гляди, — сказалъ полковникъ:- Ананьева расшибло совсѣмъ. Все рыло гдѣ-то въ уѣздѣ. Ничего не найдешь. Одинъ глазъ спитъ, а другой кричитъ: горимъ, братцы. Носъ что крюкъ завернулся на сторону, того гляди, зацѣпитъ тебя и платье испортитъ. Ротъ на третье ухо смахиваетъ. Бѣда сущая… А здоровый былъ. А вотъ кому бы надо расшибиться давно на тридевять частей, лопнуть да развалиться, — тотъ живетъ и все у него на мѣстѣ…

— Да-съ! И самъ на мѣстѣ! — съострилъ какъ изъ-подъ земли выросшій Георгій Дашковъ. — Добраго здоровья. Мое почтеніе хозяину и гостямъ!

Пожарскій даже оробѣлъ отъ намека остраго монаха и, начавъ разсыпаться предъ нимъ мелкимъ бѣсомъ, повелъ его сѣсть на почетное мѣсто около митрополита Сампсона.

— Да-съ. Эта ухватка дѣвичья, — говорилъ Кисельниковъ чаемому зятю: — держать себя въ неукоснительной чистотѣ, особливо дѣвицѣ. Дѣвица любитъ и уважаетъ баню всѣмъ сердцемъ. Мою Маремьяну изъ бани не выгонишь, такъ бы тамъ вѣкъ свѣковала. — И Кисельниковъ думалъ про себя: «Мотай, братъ, себѣ на усъ».

— Бываютъ дѣвицы красавицы писанныя, — продолжалъ Кисельниковъ свою атаку на жениха. — Но, подь, человѣкъ, глянь-ко поближе… А отъ нея, отъ иной, запахъ, козлятиной отшибаетъ. Опять скажу, здоровье — великое дѣло. Больная жена, что худая мошна, ни денегъ, ни дѣтей съ такими не заживешь… Моя вотъ Маремьяна вся въ мать. Здорова — ахтительно. А все отъ баннаго прилежанія.

— Эта повадливость къ самоочищенію — доброе дѣло! — отозвался, наконецъ, офицеръ Палаузовъ, понимая отлично намеки посадскаго. Вмѣстѣ съ тѣмъ онъ думалъ: «Что жъ, я бы на твоей Маремьянѣ не прочь жениться, какъ науськиваетъ меня полковница, только бы ты ей денегъ далъ побольше. А коли грязна, это не помѣха. Послѣ вѣнца самъ вымыть на-чисто могу».

Когда гости были всѣ въ сборѣ, хозяинъ усадилъ всѣхъ за столъ, и началось угощеніе. Черезъ часъ всѣ уже закусили плотно и выпили немало — повеселѣли и загорланили. Одинъ Ананьевъ, сидя на концѣ стола около пріятеля и своего незадачливаго зятя, перекреста князя, мало говорилъ и больше слушалъ другихъ. Громче всѣхъ раздавались голоса самого хозяина, остряка и умницы Дашкова и одного офицера, родомъ кандіота. Грекъ, по имени Варваци, офицеръ явился, когда уже всѣ сидѣли за столомъ, прямо съ караульной службы и долго извинялся передъ хозяиномъ за невѣжество. Варваци говорилъ за столомъ громче всѣхъ, но не потому, чтобы желалъ заставить всѣхъ слушать свои разсужденья, какъ хозяинъ, или свою какую остроту, какъ игуменъ, а потому что совершенно не могъ тихо говорить по особенному устройству груди и горла. Грекъ этотъ былъ забавникъ и потѣшникъ всего общества, ибо умѣлъ свистать соловьемъ, токовать по тетеревиному, шипѣть кунгуромъ, рѣвѣть бѣлугой и особенно умѣлъ изумительно вѣрно передразнивать и подражать голосамъ своихъ знакомыхъ. Кромѣ того, отлично говоря по-русски, онъ загадывалъ дивныя загадки, показывалъ всякіе финты-фанты и пѣлъ сотни пѣсенъ на всѣхъ языкахъ, отъ голландскаго до калмыцкаго. Но въ разговорѣ голосъ его былъ сущее наказаніе для собесѣдниковъ, ибо гремѣлъ громче предполагаемаго трубнаго гласа при кончинѣ міра.

— Не ори! Оглушилъ! — то и дѣло останавливали его. Онъ принимался шептать и шипѣть могучимъ шопотомъ, но чрезъ нѣсколько мгновеній забывалъ сдерживаться и снова ревѣлъ благимъ матомъ на весь домъ.

— Эхъ, кабы этого офицера Варваци да, обернувъ вверхъ ногами, повѣсить на моей строящейся колокольнѣ! — заявилъ теперь Дашковъ на ухо сосѣду своему воеводѣ.

— Зачѣмъ? Господь съ тобой? — спросилъ, удивляясь, Ржевскій.

— И что бы это, воевода, за гулъ да звонъ пошелъ на всю округу твою. И, Боже мой! Звончѣй всякаго Ростовскаго колокола.

— Не гоже!.. Грѣхъ… рѣшилъ воевода укоризненно, не понявъ шутки и повѣривъ, что строитель Троицкой обители способенъ повѣсить за ноги грека, вмѣсто колокола.

На этотъ разъ гости, развеселясь, тоже попросили Варваци потѣшить ихъ своимъ «искусничествомъ». Офицеръ съ удовольствіемъ согласился и какъ всегда добродушно спросилъ: «что угодно?»

Зазвиставъ неподражаемо соловьемъ, онъ залился въ страстныхъ треляхъ… Казалось, весной запахло вдругъ въ столовой горницѣ Пожарскаго, теплынью ночного звѣзднаго небя, зеленью муравы и дубравы повѣяло на гостей среди іюньской духоты, стоившей въ Астрахани… Но вдругъ очарованье исчезло!.. Вмѣсто соловья заголосило что-то дикое, нелѣпое, грубое и, хотя ясно сказалась жгучая боль и слышался вопль страданья, но онъ не могъ тронуть сердца человѣка и не вызывалъ жалости или сочувствія… Заревѣла бѣлуга и шибко, но мягко шлепала хвостомъ по песку… Раскатистый хохотъ гостей даже заглушилъ эту бѣлугу. Затѣмъ хозяинъ попросилъ Варваци «одолжить» и мигнулъ на другую горницу… Офицеръ вышелъ. Гости притихли и стали прислушиваться. Въ сосѣдней горницѣ послышалась бесѣда.

— Полагательно надо думать, что это раскольничье дѣло. Я бы, по вашей ввѣренной вамъ власти въ краѣ семъ, всѣхъ сихъ отщепенцевъ подъ судную избу отправилъ! — говорилъ одинъ голосъ.

— Безпремѣнно укажу… Я давно на нихъ глазъ имѣю… Да все вотъ недосугъ…

— Время дорого, воевода… Колебаніе народное произойти можетъ.

— Завтра же я укажу… А то послѣ завтрева — безпремѣнно.

И снова общій смѣхъ заглушилъ слова этихъ двухъ собесѣдниковъ въ сосѣдней горницѣ… сидѣвшихъ, однако, тутъ же за столомъ и захохотавшихъ надъ собой пуще другихъ… И Ржевскій съ Дашковымъ дивились пуще всѣхъ… Они сами не могли бы такъ «сходственно» заговорить. Да и самый характеръ предполагаемой бесѣды былъ вѣрно подмѣченъ офицеромъ.

Гости пировали долго и поздно засидѣлись у новорожденнаго. Воевода успѣлъ разъ шесть соснуть крѣпко, но домой, все-таки, не собрался, чтобы не обижать хозяина. Добродушный Ржевскій, конечно, и не воображалъ, что полковникъ мѣтитъ на его мѣсто — воеводы.

Уже ввечеру, когда изъ всѣхъ гостей Пожарскаго оставалось не болѣе десяти человѣкъ, бесѣда перемѣнилась и приняла болѣе дѣльное направленіе. Въ числѣ засидѣвшися были Дашковъ и Кисельниковъ, и они-то двое и были виновниками, и руководителями важныхъ матерій, обсуждаемыхъ послѣ цѣлаго дня болтовни. Дашковъ разсказалъ, между прочимъ, что къ нему на постройку часто навѣдываются разные обыватели и спрашиваютъ: «Будетъ ли оное созиданіе православнымъ монастыремъ, или нѣмецкой киркой, какъ ходитъ слухъ?». Разговоръ перешелъ на любимую тему Кисельникова. Говорить объ астраханскихъ слухахъ — матерія была для него неисчерпаемая: посадскій не умолкалъ битый часъ и все помянулъ, чуть не за сто лѣтъ. Онъ вспомнилъ даже слухъ объ индѣйскомъ идолѣ, святомъ болванѣ, который вдругъ забеременѣлъ и родилъ чудомъ въ разъ: морского верблюда, трехъ костромскихъ бабъ, дюжину Гишпанскихъ лягухъ и глиняный горшокъ съ яхонтовой ручкой.

Дашковъ предъ прощаніемъ заявилъ, что намѣренъ жаловаться воеводѣ письменной бумагой на пономаря Никольской церкви Бесѣдина за распространеніе смутительнаго слуха о строящейся обители.

Наконецъ, домъ Пожарскаго опустѣлъ, потемнѣлъ и стихъ. Уже засыпая, полковникъ заявилъ женѣ:

— Эхъ, Агасья Марковна, кабы я былъ воеводой теперь, всю бы нонѣшнюю затрату въ одно утро вернулъ!

XV

Однажды, около полудня, два стрѣльца отворили желѣзную дверь ямы и стали звать двухъ заключенныхъ къ допросу. Они выкрикивали изъ всей мочи два имени.

— Васька Костинъ! Степка Барчуковъ!

Нескоро во мракѣ и за гуломъ голосовъ заключенныхъ отыскались двое отвѣтившіе на призывъ.

— Ну, прости, бѣдняга. Держись крѣпче. Не наговаривай на себя… Произносилъ грустнымъ голосомъ Партановъ, обнимая пріятеля.