Сборники стихотворений - Владимир Маяковский

трутся, и вынесут

хвост

на Бруклинский мост, и спрячут

в норы

под Гудзон. Тебя ослепило,

ты осовел. Но, как барабанная дробь, из тьмы

по темени:

"Кофе Максвел гуд

ту ди ласт дроп". А лампы

как станут

ночь копать. ну, я доложу вам

пламечко! Налево посмотришь

мамочка мать! Направо

мать моя мамочка! Есть что поглядеть московской братве. И за день

в конец не дойдут. Это Нью-Йорк.

Это Бродвей. Гау ду ю ду! Я в восторге

от Нью-Йорка города. Но кепчонку

не сдерну с виска. У советских

собственная гордость: на буржуев

смотрим свысока.

6 августа Нью-Йорк.1925 г.

СВИДЕТЕЛЬСТВУЮ

Вид индейцев таков: пернат,

смешон

и нездешен. Они

приезжают

из первых веков сквозь лязг

"Пенсильвэниа Стейшен". Им Кулиджи

пару пальцев суют. Снимают

их

голливудцы. На крыши ведут

в ресторанный уют. Под ними,

гульбу разгудевши свою, ньюйоркские улицы льются. Кто их радует?

чем их злят? О чем их дума?

куда их взгляд? Индейцы думают:

"Ишь

капитал! Ну и дома застроил. Все отберем

ни за пятак при

социалистическом строе. Сначала

будут

бои клокотать. А там

ни вражды,

ни начальства! Тишь

да гладь

да божья благодать сплошное луначарство. Иными

рейсами

вспенятся воды; пойдут

пароходы зажаривать, сюда

из Москвы

возить переводы произведений Жарова. И радио

только мгла легла правду-матку вызвенит. Придет

и расскажет

на весь вигвам, в чем

красота

жизни. И к правде

пойдет

индейская рать, вздымаясь

знаменной уймою..." Впрочем,

зачем

про индейцев врать? Индейцы

про это

не думают. Индеец думает:

"Там,

где черно воде

у моста в оскале, плескался

недавно

юркий челнок деда,

искателя скальпов. А там,

где взвит

этажей коробок и жгут

миллион киловатт,стоял

индейский

военный бог, брюхат

и головат. И все,

что теперь

вокруг течет, все,

что отсюда видимо,все это

вытворил белый черт, заморская

белая ведьма. Их всех бы

в лес прогнать

в одни, и мы чтоб

с копьем гонялись..." Поди

под такую мысль

подведи классовый анализ. Мысль человечья

много сложней, чем знают

у нас

о ней. Тряхнув

оперенья нарядную рядь над пастью

облошаделой, сошли

и - пока!

пошли вымирать. А что им

больше

делать? Подумай

о новом агит-винте. Винти,

чтоб задор не гас его. Ждут.

Переводи, Коминтерн, расовый гнев

на классовый.

1926

НЕБОСКРЕБ В РАЗРЕЗЕ

Возьми

разбольшущий дом в Нью-Йорке, взгляни

насквозь

на зданье на то. Увидишь

старейшие

норки да каморки совсем

дооктябрьский

Елец аль Конотоп. Первый

ювелиры,

караул бессменный, замок

зацепился ставням о бровь. В сером

герои кино,

полисмены, лягут

собаками

за чужое добро. Третий

спят бюро-конторы. Ест

промокашки

рабий пот. Чтоб мир

не забыл,

хозяин который, на вывесках

золотом

"Вильям Шпрот". Пятый.

Подсчитав

приданные сорочки, мисс

перезрелая

в мечте о женихах. Вздымая грудью

ажурные строчки, почесывает

пышных подмышек меха. Седьмой.

Над очагом

домашним

высясь, силы сберегши

спортом смолоду, сэр

своей законной миссис, узнав об измене,

кровавит морду. Десятый.

Медовый.

Пара легла. Счастливей,

чем Ева с Адамом были. Читают

в "Таймсе"

отдел реклам: "Продажа в рассрочку автомобилей". Тридцатый.

Акционеры

сидят увлечены, делят миллиарды,

жадны и озабочены. Прибыль

треста

"изготовленье ветчины из лучшей

дохлой

чикагской собачины". Сороковой.

У спальни

опереточной дивы. В скважину

замочную,

сосредоточив прыть, чтоб Кулидж дал развод,

детективы мужа

должны

в кровати накрыть. Свободный художник,

рисующий задочки, дремлет в девяностом,

думает одно: как бы ухажнуть

за хозяйской дочкой да так,

чтоб хозяину

всучить полотно. А с крыши стаял

скатертный снег. Лишь ест

в ресторанной выси большие крохи

уборщик - негр, а маленькие крошки

крысы. Я смотрю,

и злость меня берет на укрывшихся

за каменный фасад. Я стремился

за 7000 верст вперед, а приехал

на 7 лет назад.

1925

ПОРЯДОЧНЫЙ ГРАЖДАНИН

Если глаз твой

врага не видит, пыл твой выпили

нэп и торг, если ты

отвык ненавидеть, приезжай

сюда,

в Нью-Йорк. Чтобы, в мили улиц опутан, в боли игл

фонарных ежей, ты прошел бы

со мной

лилипутом у подножия

их этажей. Видишь

вон

выгребают мусор на объедках

с детьми пронянчиться, чтоб в авто,

обгоняя "бусы", ко дворцам

неслись бриллиантщицы. Загляни

в окошки в эти здесь

наряд им вышили княжий. Только

сталью глушит элевейтер хрип

и кашель

чахотки портняжей. А хозяин

липкий студень с мордой,

вспухшей на радость чирю, у работницы

щупает груди: "Кто понравится

удочерю! Двести дам

(если сотни мало), грусть

сгоню

навсегда с очей! Будет

жизнь твоя

Куни-Айланд, луна-парк

в миллиард свечей". Уведет

а назавтра

зверья, волчья банда

бесполых старух проститутку

в смолу и в перья, и опять

в смолу и в пух. А хозяин

в отеле Плаза, через рюмку

и с богом сблизясь, закатил

в поднебесье глазки: "Сенк'ю

за хороший бизнес!" Успокойтесь,

вне опасения ваша трезвость,

нравственность,

дети, барабаны

"армий спасения" вашу

в мир

трубят добродетель. Бог

на вас

не разукоризнится: с вас

и маме их

на платок, и ему

соберет для ризницы божий менаджер,

поп Платон. Клоб полиций

на вас не свалится. Чтобы ты

добрел, как кулич, смотрит сквозь холеные пальцы на тебя

демократ Кулидж. И, елозя

по небьим сводам стражем ханжества,

центов

и сала, пялит

руку

ваша свобода над тюрьмою

Элис-Айланд.

1925

ВЫЗОВ

Горы злобы

аж ноги гнут. Даже

шея вспухает зобом. Лезет в рот,

в глаза и внутрь. Оседая,

влезает злоба. Весь в огне.

Стою на Риверсайде. Сбоку

фордами

штурмуют мрака форт. Небоскребы

локти скручивают сзади, впереди

американский флот. Я смеюсь

над их атакою тройною. Ники Картеры

мою

недоглядели визу. Я полпред стиха

и я

с моей страной вашим штатишкам

бросаю вызов. Если

кроха протухла,

плеснится, выбрось

весь

прогнивший кус. Сплюнул я,

не доев и месяца вашу доблесть,

законы,

вкус. Посылаю к чертям свинячим все доллары

всех держав. Мне бы

кончить жизнь

в штанах,

в которых начал, ничего

за век свой

не стяжав. Нам смешны

дозволенного зоны. Взвод мужей,

остолбеней,

цинизмом поражен! Мы целуем

- беззаконно!

над Гудзоном ваших

длинноногих жен. День наш

шумен.

И вечер пышен. Шлите

сыщиков

в щелки слушать. Пьем,

плюя

на ваш прогибишен, ежедневную

"Белую лошадь". Вот и я

стихом побрататься прикатил и вбиваю мысли, не боящиеся депортаций: ни сослать их нельзя

и не выселить. Мысль

сменяют слова,

а слова

дела, и глядишь,

с небоскребов города, раскачав,

в мостовые

вбивают тела Вандерлипов,

Рокфеллеров,

Фордов. Но пока

доллар

всех поэм родовей. Обирая,

лапя,

хапая, выступает,

порфирой надев Бродвей, капитал

его препохабие.

1925

АМЕРИКАНСКИЕ РУССКИЕ

Петров

Капланом

за пуговицу пойман. Штаны

заплатаны,

как балканская карта. "Я вам,

сэр,

назначаю апойнтман. Вы знаете,

кажется,

мой апартман? Тудой пройдете четыре блока, потом

сюдой дадите крен. А если

стриткара набита,

около можете взять

подземный трен. Возьмите

с меняньем пересядки тикет и прите спокойно,

будто в телеге. Слезете на корнере

у дрогс ликет, а мне уж

и пинту

принес бутлегер. Приходите ровно

в севен оклок, поговорим

про новости в городе и проведем

по-московски вечерок, одни свои:

жена да бордер. А с джабом завозитесь в течение дня или

раздумаете вовсе тогда

обязательно

отзвоните меня. Я буду

в офисе". "Гуд бай!"

разнеслось окрест и кануло

ветру в свист. Мистер Петров

пошел на Вест а мистер Каплан

на Ист. Здесь, извольте видеть, "джаб",

а дома

"цуп" да "цус". С насыпи

язык

летит на полном пуске. Скоро

только очень образованный

француз будет

кое-что

соображать по-русски. Горланит

по этой Америке самой стоязыкий

народ-оголтец. Уж если