Воронцовы. Их жизнь и общественная деятельность - В. Огарков

Прошел уже страшный для русской армии день Аустерлица с его выбравшимся из глубокого тумана солнцем славы над победоносным Бонапартом, близка уже была Йена, после которой погибло прусское могущество... Наступали печальные дни для вновь образовавшейся против Франции коалиции. Недалек был новый ряд блестящих побед Наполеона, когда французские орлы прошли через всю Европу. Михаил Семенович не был безмолвным свидетелем всех этих военных действий: в сражении под Пултуском (1806 год) он, за оказанную храбрость и распорядительность, был произведен в полковники. Но в этой же битве его ударила лошадь, едва не сломавшая ему ногу, и граф не мог участвовать в кровавом побоище при Прейсиш-Эйлау и видеть гибель русской армии, по которой из конца в конец, как смертный ураган, пронесся Мюрат со своими восьмьюдесятью эскадронами, усеяв поле такою массою трупов, что даже сам Наполеон прослезился...

Мы не будем следить за всеми военными шагами молодого Воронцова, – это была бы слишком подробная реляция о десятках стычек и сражений, нападений и отступлений, в которых он участвовал.

Настал 1812 год, нашествие десятков племен на Русь и страшный день Бородина (26 августа). Это было не сражение, а – по словам Михаила Семеновича – “бойня”, в самом настоящем значении этого слова:

Где ядрам пролетать мешалаГора кровавых тел!

Воронцов в чине генерал-майора командовал гренадерской дивизией в этой “бойне”, где враги сошлись грудь с грудью. Из 5 тысяч человек его дивизии, защищавшей Шевардинский редут, осталось после этого дня в строю только 300: она была почти вся уничтожена и ее командир ранен навылет в ногу...

На перевязочном пункте, между прочим, Воронцов видел, как принесли смертельно раненных Тучкова и Багратиона. “Они были сначала друзьями, – говорит Михаил Семенович, – потом стали врагами. Они холодно сошлись утром на поле сражения и встретились на минуту ранеными, чтоб сойтись уже в новом мире”.

Мы здесь приведем эпизод, последовавший после кровавых Бородинских дней, который в симпатичном свете рисует нашего героя. Прибыв в Москву, он приказал разгрузить подводы, увозившие воронцовские богатства (многие из них потом погибли в пожаре) в село Андреевское, и посадил на эти подводы многих своих товарищей, раненых под Бородином. Вместе с хозяином села, перешедшего к нему от покойного Александра Романовича, лечилось в усадьбе до 50 офицеров, у которых было до сотни денщиков и до 300 раненых рядовых. Все эти сотни людей и лошадей находились в течение долгого времени на полном содержании графа, и при расставании с солдатами Михаил Семенович снабдил каждого из их теплою одеждою и 10 рублями.

Легко понять, с каким интересом следил старый посол за успехами своего сына, как он был опечален Бородинскою катастрофою и как, наконец, обрадовался, когда Михаил Семенович оправился.

Враги были выгнаны из России. И на их долю выпали страшные дни: морозы, недостаток продовольствия, партизанская война – все это быстро уменьшало ряды французов, а ужасная переправа через Березину завершила дело. Но звезда Наполеона далеко еще не померкла: он быстро организовывал новые армии и приносил их в жертву богу войны. И только Ватерлоо окончательно приковало этого маленького титана к далекой скале в безграничном океане.

Михаил Семенович участвовал в последовавших затем действиях русской армии, и на его долю выпали уже крупные самостоятельные подвиги: он был под Лейпцигом, а в сражении под Краоном (1814 год, 23 – 24 февраля), командуя целым корпусом, успешно удерживал всю французскую армию, бывшую под начальством самого Наполеона, наконец, под Парижем занял предместье Лавиллет. После целого ряда блестящих битв и форсированных маршей Михаил Семенович, по заключении мира, командуя оккупационным корпусом, оставался во Франции до 1818 года. Получив высокие назначения, граф, однако, не изменил простых и добрых отношений к сослуживцам и, как известно, продажею одного из своих имений уплатил долги офицеров своего корпуса во Франции. Памятником этих добрых отношений служит серебряная ваза, поднесенная Воронцову офицерами корпуса, с вырезанными на ней их именами.

Может быть, это долгое пребывание во Франции, где еще бродили отголоски идей, пугавших Европу, и где не всеми был забыт девиз “свобода, равенство и братство”, оставило яркий отпечаток на образе мыслей Воронцова. По крайней мере, мы встречаем его, по возвращении из Франции, в числе самых передовых людей родины. Он был одним из главных действующих лиц при подаче известной записки 5 мая 1820 года императору через графа Каподистрия.

В этой записке, подписанной графом Воронцовым, князем Меншиковым, братьями Тургеневыми и Каразиным, говорилось об основании несколькими помещиками общества, целью которого являлось изыскание способов к улучшению состояния крестьян и к постепенному освобождению от рабства как их, так и дворовых людей, принадлежащих помещикам, вступающим в общество. “Мы уверены, – говорилось в этой записке, – что таковое удаление единого справедливого и важного порицания, которому дворянство, среди всей славы отечества своего, подвергается в глазах просвещенных народов, есть в настоящее время дело не только справедливое, но и благородное...” Увы, это “справедливое и благородное” дело должно было с того времени ждать своего осуществления более 40 лет!

Во всяком случае, Воронцов был гуманным и симпатичным помещиком, чего, к несчастью, нельзя сказать про многих, страстно распинавшихся за “мужика” писателей даже новейшего периода” На гуманность Воронцова существует много указаний и, между прочим, в записках Огаревой-Тучковой, не видевшей графа, но уважавшей его с самого детства за умение во время крепостного права сделать своих крестьян счастливыми и богатыми. Он отдавал всю господскую землю “миру” и брал за нее легкий оброк. Имениями его заведовали управляющие, но крестьяне не боялись графа и часто адресовались к нему с жалобами на управителей. Эти жалобы всегда принимались горячо, и во многих случаях управляющие сменялись.

То, что мы сказали здесь о графе Воронцове, рисует его симпатичный образ. И он всегда был таким: отважный и сильный в опасностях, он являлся ласковым, добрым и благородным товарищем. Вся его переписка с приятелями указывает на то, как последние любили Воронцова, и эта любовь и уважение сохранились навсегда. Граф несомненно имел широкий и европейски просвещенный взгляд на обязанности государственного человека...

В молодости похожий лицом, манерами и характером на добродушного “с душою нараспашку” отца, сын за последнее время, кажется, утрачивал это прекрасное свойство. Он был высок ростом, строен и красив, но в нем в зрелые годы, по свидетельству, например, графини Блудовой, было больше тонкости и меньше прямодушия, – больше ума и меньше привлекательности. “Он смотрит настоящим лордом, – прибавляет графиня, – но без всякой примеси родной беспечности”. Эту черту – отсутствие “души нараспашку” – старый Завадовский отмечал еще и в молодом графе, говоря о воронцовской “сокровенности”. Но, может быть, это свойство, раздувавшееся многими до размеров лицемерия и мелкого эгоизма, развилось у Воронцова уже после жизни на родине, среди людей и обстоятельств, где такой образ действий являлся вполне естественным?