Остров - Виктор Пронин

– Слушай, Надя, – обратился к ней Гена, когда она протянула ему пустой стакан, – может, погадаешь девчонке-то?

– Какой девчонке?

– Ну, которая родилась... Ты ее на свет божий извлекла, ты ей и судьбу предскажи!

– Фу! – в ужасе замахала цыганка руками. – Человек какой темный, неграмотный! Ребенку – гадать! Как нехорошо говоришь! Ой, как нехорошо!

Потом в вагон торжественно вошла с весами буфетчица. Карманы ее халата провисали от тяжести гирь. Буфетчицу пропустили в купе, там протерли водкой тарелки весов и взвесили ребенка. И вряд ли прошло более трех минут, пока весь состав узнал – девочка весит два девятьсот и звать ее будут Надей. Узнав об этом, цыганка расплакалась и ушла из вагона, не захотев больше ни с кем говорить.

ТАНЯ. В купе было совершенно темно. Я лежала одна, ощущая свой опавший живот, его пустоту и легкость. За дверью слышались негромкие голоса, потом они стихли, и наступила полная тишина. Иногда слышались далекие удары железных дверей тамбура. Было ощущение, какое бывает после праздника, на котором ты хозяин. Но вот наконец все кончается, гости расходятся, ты остаешься одна в разгромленной квартире и, опустившись на стул, чувствуешь лишь пустоту и усталость.

Все, что произошло за последние несколько часов, я помню смутно, обрывками. Даже сейчас, когда все позади, не могу увязать события во что-то последовательное. Помню, что вначале часто открывались двери и я с ужасом думала, что все увидят меня в таком вот виде.

Еще эти карманные фонарики... Их было много, свет обессиливал, я чувствовала беспомощность настолько полную, что, казалось, не могла пошевелить и пальцем. Я не видела ничего вокруг, только свет. Если бы хоть были стены, окна, фигуры людей, если бы я могла как-то ощутить себя в пространстве... А так... Иногда мне казалось, что я повисла в воздухе вверх ногами, иногда было такое чувство, будто лежу на кровати, а кровать эта стоит на потолке и я вот-вот свалюсь с нее, рухну вниз...

А потом вдруг из света или из темноты появлялись чьи-то руки, часть лица, слышались голоса, потом все это снова исчезало. И была боль, которая казалась еще сильнее оттого, что я ничего не видела вокруг. Все смешалось – жесткий свет фонариков, возникающие из темноты руки, лица... Мне, наверное, никогда не избавиться от впечатления, что, когда все это соединилось в одно, я услыхала крик ребенка.

А через некоторое время из темноты возникло лицо Бориса, испуганное, с трясущимися губами. Он что-то настойчиво спрашивал, я улавливала отдельные слова, но что он говорит, понять не могла. Временами его голос пропадал, снова возникал, будто кто-то крутил ручку настройки радиоприемника, проскакивая и снова натыкаясь на одну станцию. Наконец, до меня дошел смысл его слов.

– Как себя чувствуешь? – спрашивал он.

– Нормально... Все хорошо.

– Я даже не знал, когда все это произошло... Врач говорит, что ты и не крикнула ни разу.

– Неудобно... Там же спят, наверно...

– Кто там спит! Что ты говоришь! Весь состав пьет за твое здоровье!

– Как весь состав?!

– Все триста человек на ногах... Там сейчас такое творится! Один даже поднимался на крышу – ракеты пускал в твою честь.

– А который час? – спросила я.

– Три. Даже четвертый уже.

– Дня?

– Нет, ночи.

Вот тогда я, кажется, первый раз и заревела.

ТЫ НЕ БУДЕШЬ ОБ ЭТОМ ЖАЛЕТЬ. А снаружи пятые сутки подряд, заглушая снежные разряды, грохотал тайфун, и над составом с ураганной скоростью проносились тонны взбудораженного снега. И на сотни километров вокруг не было иных звуков, кроме надсадного воя бурана. Разве что иногда, не выдержав бешеного напора воздуха, с мерзлым треском валилось дерево или выворачивались доски из крыши дома. Как-то замедленно, словно нехотя, крыша приподнималась одним краем, и тогда уже ничто не могло спасти ее. На пятые сутки скрылись под снегом реки и дороги, исчезли с лица земли мелкие поселки, станции, будки стрелочников. Только в нескольких городках, захлебываясь, ревели бульдозеры, а перед их ветровыми стеклами раскачивался вставший дыбом снег.

Во время такого вот снежного шабаша тебя охватывает острая тоска по самой обыкновенной пыли. И ты невольно представляешь, как идешь плохонькой проселочной дорогой, как тебя обгоняет дребезжащий грузовик, поднимая столб пыли. Ты останавливаешься, потому что ничего не видишь в этой пыли, она скрипит на зубах, оседает на волосы, одежду, и – тебя захлестывает счастье.

Наступает момент, когда снег становится невыносимым. Слишком уж его много. Но когда кончается буран и ты видишь, как бульдозеры расширяют дороги, все дальше отодвигают снег на обочины, как постепенно показываются верхушки деревьев, кустов, заборы, тебя охватывает радость победы. В небе торжествующе ревут мощные лайнеры, уходят на таежные дороги грузовики, легко и празднично скользят по сверкающим сопкам разноцветные лыжники.

Снег повержен. Он покорно подставляет спину, и ты скользишь по этой громадной, во всю сопку, спине. А солнце отражается в каждом склоне, повороте дороги, и снег – у тебя под ногами. Его психическая атака захлебнулась, ты выдержал ее. Острую, до слез, радость вызывают простые, будничные вещи – мудрый рокот бульдозера, рейсовый автобус, тяжело оседающий при посадке самолет, свежий номер газеты, открытые магазины, озабоченные крики паровозов на вокзале.

На Острове можно прожить десять лет, но все равно этого покажется мало. Уезжая, ты обязательно почувствуешь горечь. Уже в воздухе, когда, прижавшись лбом к иллюминатору, увидишь внизу покрытые влажным лесом сопки, ты почувствуешь неутоленный голод по этой земле. Мало сказать, что весь Остров с бухтами, распадками, таежными тропинками остался в тебе, какая-то часть тебя самого осталась в каждом из этих мест. Ты видел смену сезонов, видел бухту, поселок, сопку при зимних метелях, летних туманах, видел теплоту и ласковую ясность осени. Иначе твои воспоминания были бы комплектом открыток – мертвым и сухим. Ты помнишь берег моря зимой, когда он покрывается ледяным налетом из застывших на лету брызг, летом во время шторма, вечером, когда головы сивучей кажутся плавающими пнями, ночью, когда на берег из глубин выползают неуклюжие крабы.

Да, Остров засасывает, и с каждым днем в тебе все меньше сил сопротивляться. В конце концов ты отдаешься в его власть и не жалеешь об этом.

А ВОТ БЫЛ СЛУЧАЙ! Чего не услышишь в вагонах островной узкоколейки!

Здесь можно встретить людей, которые обходили каждый клочок Острова, побывали в бухтах Курил, Камчатки, Японии. И о чем бы ни заходил разговор, у них всегда находилась история по поводу. О нивхских обычаях, ловле кальмаров, встречах с медведем, о командировке, которая длилась сто один день вместо недели, о том, кто как замерзал, тонул, пропадал и все-таки не замерз, не утонул, не пропал. И, как это всегда бывает, рассказы слушатели раскрашивали подробностями собственных похождений, и постепенно складывалась история, которая потом годами кочевала по Острову, уходила на материк и возвращалась обратно.

Такой вот треп с преувеличениями стал своеобразным обрядом на причалах, в аэропортах, гостиницах, на вокзалах... Да это и не удивительно, если учесть, что людям островных дорог месяцами приходилось ожидать оказии в портах, на аэродромах, вокзалах.

Это был вечер рассказов.

– Слышь, ребята, вы никогда не были на празднике зимы у нивхов? Ну-у... Много потеряли. Что до разных там плясок, гонок на оленях, собаках, художественной самодеятельности возрожденных народностей – все это вы знаете... Я сам ездил и на собаках, и на оленях – хлопотно. Было однажды, даже прирученного медведя в сани запрягли, и ничего, тащил...

Так вот о медведе... Гвоздь всего праздника – убиение медведя. Надо убить медведя. Он у них вроде священного, и если убить его, как надо, то на год вперед все будет прекрасно – и рыба будет ловиться, и дети рождаться, и водка в магазинах не переведется. Но порешить медведя полагается не из винтовки или ружья, нет, это нужно сделать оружием предков – стрелой!

Легко сказать – стрелой, а пусть попробует нынешний нивх убить нынешнего медведя из лука! Во-первых, медведи стали большие и злые, опять же мало их, вывелись. А луки нивхи давно разучились делать. Ну, с луками кое-как выкрутились. Написали в какое-то материковское «Динамо», и оттуда прислали лук, спортивный. Со стрелами, конечно. Но тут вторая загвоздка – будь ты хоть какой нивх, но ни председатель колхоза, ни участковый милиционер не позволят тебе рисковать собственной жизнью. И кто решится на медведя идти с луком?! Это же смешно... Да и нивх уже далеко не тот. Образование у него, специальность, жизненные планы, если можно так сказать... Технику безопасности изучал...

Решили – медведя надо растить самим. Так и сделали – стали выращивать медведей в клетках. Малышами из берлог берут и каждую зиму по одному убивают во славу предков. И нивх цел, и обычай сыт. Правда, пока медведь вырастет, он ручным становится, по поселку свободно разгуливает, и, в общем-то, жалко его убивать, но обычай суров...