Остров - Виктор Пронин

– Значит, плохо целовалась, – убежденно сказал Сашка. – Пьян, наверно, был мужик-то твой?

– Наверно. И спать ему пора было.

– Что же он сделал, когда отоспался?

– Извинился.

– Его можно понять... Я бы на его месте вообще из города уехал.

– Он так и сделал. Про него стали говорить, что это, мол, тот самый, который с Диной целовался. И он не выдержал.

– Слушай, – сказал Сашка, – хочешь поцелую?

– Боюсь, у тебя выйдет не лучше, чем у того мужика.

– Тю, дурная девка! Никак его забыть не можешь?

Дина решила не обижаться. Подтверждая оскорбительные в общем-то предположения, она тем самым как бы говорила, что все было иначе. Взяв спички, зажгла вторую свечку, маленький, обезображенный потеками огрызок.

– Наши скоро придут, – сказала она.

– Хочешь, чтобы они свечку подержали? – хохотнул Сашка, но тут же смолк, почувствовав, что вышло грубовато.

– А чего ты все время хамишь? – серьезно спросила Дина. – Это у тебя потребность такая?

Сашка поднялся и сел рядом с Диной.

– Знаешь, не дуйся... Ну, не могу я с тобой разговаривать! Робею.

– Ты пришел поговорить?

Сашка диковато глянул на нее и, поколебавшись секунду, дунул на свечки. В купе сразу стало темно, но у него перед глазами еще несколько секунд стояло ее напряженное лицо и трепыхались маленькие желтые огоньки. Они казались зрачками – встревоженными, мечущимися, испуганными. Протянув руку, Сашка нащупал плечо, обтянутое тонким свитером.

– Руку-то убери...

– Дина, не надо... Пусть эта рука лежит там, куда я ее положил, ладно?

– Ну что ж...

Положив голову на тощую поролоновую подушку, она наслаждалась покоем, который приносит принятое решение. Дина не верила в долговечность вагонного знакомства. Через минуту, через пять минут все кончится, и она спешила насытиться таким необходимым чувством близости с другим человеком. Она словно впитывала какую-то энергию, заряжалась радостью, желанием жить на то долгое одиночество, которое ее ожидало. Когда Сашка хотел было приподняться, она с судорожным вздохом обхватила его и удержала возле себя.

Они лежали, прижавшись друг к другу, не делая никаких попыток взять непременно все от этой минуты. Уже то, что они рядом, вдвоем, только вдвоем, было самым большим, что вообще могло быть между ними в этот вечер. Казалось, они давно уже шли навстречу друг другу и теперь не торопились, зная, что у них еще много времени. И зная, что это не так.

ДИНА. И вот приходит однажды незнакомый человек и задает вопросы, которых раньше никто не задавал. Они могут показаться бесцеремонными, возможно, они такие и есть... Но иногда так хочется, чтобы кто-нибудь все-таки задал их...

Была ли ты замужем?

Целовалась ли?

Как живешь, где работаешь... И вообще – каково тебе?

Оказывается, для него важно, как я к нему отношусь... Он не спрашивает, люблю ли я его, это был бы глупый вопрос, он спрашивает – как я тебе?

Знакомые об этом не спросят, они думают, будто знают все. Начальника это не интересует, для него есть более важные вещи. Есть твой моральный облик. И он должен быть чистым. Но где кончается чистота и начинается стерильность, безжизненная, мертвая, холодная стерильность?

Эти деликатные люди, которые не считают себя вправе спросить о чем-либо... Деликатность... Она стала такой удобной, непробиваемой стеной, за которой может прятаться самое дремучее равнодушие. И тонкий, воспитанный, образованный человек отлично себя чувствует, оставляя за спиной твою зареванную морду. А соседка пожалуется кому-то шепотом на твою грубость. После всего этого так хочется, чтобы хоть какой-нибудь пьяница в автобусе спросил, отчего, мол, девка, хмурая сидишь?

А когда появляется человек, которому невдомек, что существуют этические нормы, все эти разноцветные, прекрасно сшитые одежки на равнодушии, его невольно воспринимаешь, как спасителя.

ЧТО-ТО НОВОЕ... С радостным испугом Сашка ощутил в себе что-то новое, как если бы в пустой, запущенной комнате поселился хороший человек, промыл окна, затопил печь, от которой по стенам запрыгали горячие блики. А потом человек включил приемник, и зазвучала негромкая музыка, которую Сашка помнил еще с тех пор, как больше десяти лет тому назад испуганно танцевал на школьных вечерах с тонконогими одноклассницами.

Жизнь у Сашки состояла словно из отдельных кусков. Новый день не был продолжением вчерашнего, и каждое утро Сашка начинал новую жизнь. Это было легко – прошедший день не оставлял никаких обязательств, он списывал их. Сашка не ощущал груза прошлого, и не появлялось в его душе ничего постоянного, на что можно было бы опереться. Утренние всходы он бездумно затаптывал к вечеру, не представляя даже, что можно жить как-то иначе.

Сейчас Сашка почувствовал, что жизнь его началась не сегодняшним утром, он с удивлением увидел, что она протянулась далеко в прошлое и была уже не кучей лет-булыжников, вываленных из самосвала, а чем-то вроде длинной улицы. Ночь уже не казалась ему концом всего, что начато утром, да и утро не было началом, все было продолжением. Сашка понял, что, оказывается, может быть цель, к которой нужно идти не один день, не один год, почувствовал, как напрочь, насовсем смыкается вчерашний день с сегодняшним. И если он утром поговорит с Диной, то их разговор будет продолжением вчерашнего. И вообще не исключено, что разговор с ней будет продолжаться всю жизнь...

Он оттолкнулся спиной от окна, широкими, громыхающими шагами прошел в тамбур и только там обратил внимание на тишину, неожиданную пугающую тишину. Сашка прислушался. За неделю он так привык к заунывному вою над головой, что перестал замечать его, и теперь напряженно вслушивался, боясь снова уловить гул ветра.

Но его не было.

Еще не веря, что все кончилось, Сашка изо всей силы навалился на дверь и открыл ее. Схватив в угольном ящике лопату, он ткнул ее из двери вверх. Выдернув лопату, Сашка через узкую дыру увидел чистое черное небо. Не думая больше ни о чем, он рванулся вверх, опираясь на ручку двери, на решетку, ограждающую стекло, на выступ номера вагона, хватаясь пальцами за липкие от мороза железки, и, наконец, взобрался на крышу.

Луна висела почти над головой, круглая и льдистая, как замерзшее в миске молоко. Звезды казались яркими сколотыми льдинками. И стояла тишина, какая была здесь разве что тысячу лет назад. На десятки километров вокруг не работал ни один мотор грузовика, трактора, самолета, не грохотали поезда, не гудел прибой.

Сашка стоял на крыше вагона над всем поездом, над всем Островом в центре пустынной голубоватой равнины, залитой мерзлым лунным светом. На какой-то миг он убедил себя в том, что нет внизу никакого поезда, что он один сейчас среди снежного безмолвия и что стоит ему сделать шаг, чтобы провалиться в снег и уже не выбраться оттуда. Но зная, что это не так, что заключение кончилось, Сашка не выдержал и, подняв голову, закричал что-то бессвязное и протяжное. Он не услышал эха – звуку не от чего было оттолкнуться. Только на самом горизонте темнели сопки. Искореженный берег океана поблескивал изломами льдин. И далеко-далеко от берега слабо мерцала лунная дорожка. Там начиналась чистая вода. Буран кончился.

ВСПОМНИ... Светящийся лиловый туман над поселком. Кажется, будто где-то рядом сверкает солнце, и небо звенит от голубизны. Но там тоже туман – до самого горизонта висит это лиловое свечение.

Вас подобрал какой-то грузовик. Забравшись в кузов и вцепившись руками в поручни у кабины, вы понеслись к морю. Ночью выпала роса, и влажная дорога отливала лиловым светом. Она петляла среди зеленых сопок, и в разрывах тумана было видно, что у самого горизонта сопки эти – неестественно синие.

Через полчаса вы у моря. Здесь тумана нет. И от самого берега, от мокрого песка начинались солнечные зайчики. До самой Японии – солнечные зайчики. У вас под ногами ползали крабы, и блики на их бронированных спинах тоже сверкали с лиловым отливом. Неожиданно вы услышали гудок паровоза. Черный и шустрый, он вынырнул из лесу, волоча за собой несколько маленьких вагончиков, пронесся в нескольких метрах от вас по высокой траве и юркнул за сопку.

И было во всем какое-то чистое и тревожное предчувствие, знамение, которое не исчерпывалось тем, что вы видели. И в том же паровозике, и в громадных, с тарелку величиной, ракушках, хрустящих под ногами, и во влажных крабах, и в дырявых камнях на берегу ощущалось неуловимое значение. Так бывает после непонятного, но связного сна. Проходит полгода, и ты уже не знаешь, в самом ли деле видел такой сон или все это было с тобой в действительности. А может, только будет...

Конечно, паровозик шел не по траве, поднявшись от берега, вы увидели заросшие рельсы узкоколейки в свежей ночной ржавчине. Но рельсы не убили волшебства, в них тоже была многозначность.

Охваченная немым восторгом, она побежала вперед, к лесу, но вдруг, споткнувшись обо что-то, упала в высокую траву. Подойдя, ты увидел у нее в глазах изумление и счастье. Рядом лежал громадный, вывороченный из земли белый гриб. Тут же стоял еще один, дальше – еще несколько, а за небольшим заросшим оврагом сверкала россыпь маслят.