Дорога в декабре - Захар Прилепин

— Слушаю, — ответил он, давая понять, что это я звоню ему, а не наоборот.

— Вы мне можете сказать, зачем вам эта вся история… с недоростками? — спросил я, извлекая из себя каждое слово, как намагниченное. Ежесекундно казалось, что любое из них сейчас соскочит с языка, прилипнет к любому, что поблизости, железу, и в телефонную трубку его потом не запихнешь.

Отчего-то было слышно, что Шаров улыбается.

— Я хотел написать книгу о человеке, — сказал он, помолчав.

Некоторое время я смотрел на телефон, потом в стену перед собой.

— Повторите еще раз, не понял, — попросил я.

— Я хотел написать книгу, — повторил Шаров спокойно.

Мы еще помолчали.

— Понимаешь, все, кто писали до сих пор, — у них не было знания о реальной сущности человека, только догадки. Но если достоевское помножить на нейрогенетику? Ты можешь себе представить?

— Книгу? — вдруг неожиданно для самого себя повысил я голос. — Это, блядь, последнее дело — писать книги!

Я опять услышал, как он улыбается в трубку — той самой своей слегка застенчивой улыбкой.

— Слышишь меня? — я перешел на «ты».

— Слышу вас, — ответил он спокойно, видимо, все еще думая, что у него только что была галлюцинация или кто-то посторонний вклинился в наш разговор.

— Лучше б ты выращивал натуральных уродов на своих скотобойнях для уничтожения еще больших уродов! — заорал я. — Создал бы из них орду. Понимаешь, нет? Собрали бы орду, научили бы ее не дрочить там — этому вы учить умеете, а… а идти, как саранча, по земле и жрать всё, что наросло. Вот так!.. Но книги… Книги, боже мой!.. А?

Со мной уже никто не разговаривал.

Я еще раз набрал тот же номер, по которому меня милостиво соединили минуту назад, но на этот раз там вообще никто не ответил.

Уже разогнавшись и не умея остановиться, я минуту осматривал стационарный телефон в поисках электронной записной книжки, где сохранен Алькин номер, но в нем не было таких функций.

Пришлось лезть за мобильным, искать там — нашел, но с мобильного ее не стал вызванивать, я б определился на ее маленьком, ароматном и розовом, как расплавленый чупа-чупс, аппарате, вряд ли она… желает меня…

Поглядывая в мобильный, набрал отвыкшим от механического провертывания пальцем номер, она взяла трубку, спокойно произнесла слово, похожее по звучанию на какую-то вещь, что хранится на столике в туалетной комнате, — шампунь, крем, мыльница, флаконы с ароматизирующими жидкостями: алло. От этого слова пахнет чем-то неживым, когда оно попадает на язык, кажется, что ты лизнул мыло.

— Алло, — еще раз повторила Аля.

— У меня серьезная проблема, — сказал я первое пришедшее в голову.

Она долго молчала.

— Ну, — наконец произнесла она.

Пока она молчала, я думал о том, что хочу, хочу, хочу того, чтоб она заговорила, — и поэтому никаких проблем не придумал.

— Я слушаю тебя. — Таким голосом, кажется, в пору моего детства умели разговаривать игрушки за стеклом витрины магазина «Детский мир».

— Когда я читаю книгу, — ответил я, — у меня под рукой всё время нет закладки, и я запоминаю страницу.

— И? — сказала Аля.

— Потом храню эти цифры в голове и не помню их предназначения — 17, 31, 73, 126… Никак не могу забыть. Не знаешь, что делать с этими цифрами?

Определенно, сегодня у меня открылись невиданные способности — я стал слышать и видеть по телефону то, что слышать и видеть невозможно.

Аля закусила губу.

— Ты думаешь, я хотела делать с тобой… все эти вещи? — сказала Аля, едва разжимая губы, чтобы не закричать. — …Может быть, и хотела, но это неважно. Я хотела принадлежать тебе. Вся, целиком.

Я еще немного подержал трубку возле уха. Вспомнил ощущение ботинка в руке и вдруг пожалел, что тогда не ударил этим же ботинком ее по губам. Сначала его, потом ее. Сначала его, потом ее.

А теперь уже нет того ботинка под рукой, и до губ не дотянешься. Ну и нечего тут обсуждать.

— Чего это вы убежали тогда? — спросил профессор, ласково разглядывая меня.

Похоже, ему симпатизировало, что я тоже в некотором смысле сумасшедший.

Я секунду молчал, глядя в сторону, потом вдруг клацнул зубами — у меня впервые в жизни получился такой звук.

Профессор удовлетворенно кивнул, словно получил желаемый ответ.

На зубах остался железный вкус, и я еще минуту облизывался и гонял слюну из щеки в щеку. Когда я произнес первую фразу — фраза потекла у меня изо рта.

— Это дело раскрыли, вы знали? — спросил я, обильно сглотнув и оттого поперхнувшись.

Долго откашливался.

— Я уже пять минут наблюдаю ваши всевозможные физиологические реакции, — сказал Платон Анатольевич. — Слюновыделе-ние, тик, нервический кашель… Это любопытно. Вы не перегрелись этим летом? Может быть, у вас мозг, как желток, сварился уже…

— Раскрыли дело! — повторил я. — Я влез в Интернет и все прочитал в новостях! Не было там никаких детей в Велемире, всё это примнилось кому-то! Там произошла очередная дурная кровавая бытовая история — не более того!

Профессор покивал головой с таким видом, словно только что спросил меня, о чем я волнуюсь в последнее время, нет ли у меня тяжелых сновидений и мыслей о суициде, а я ответил, что только такие и есть.

Мы стояли на детской площадке возле его дома.

Дети качались на качелях.

Когда я снова начинал кашлять, они приостанавливались и ждали, словно мой кашель мешал им отталкиваться от земли и прикасаться к земле.

Сидевшая на лавочке пара поднялась и ушла. Ничего, я вас уже заразил. Через семь лет проснетесь рядом и ужаснетесь от полнокровной ненависти друг к другу. А это я вам накашлял, я.

Поспешил на их место. Ноги меня не держали.

На лавочке еще было тепло, только я успел забыть, кто сидел здесь — юноша или девушка, от этого зависело, что мне испытывать: желание пересесть левее или нет.

Профессор примостился рядом и протянул мне маленькую бутылку коньяка, я его в такой посуде так и называю: коньячок карманный.

Сам он дышал носом: только что отпил.

И горлышко было мокрое. Я с сомнением посмотрел на губы профессора. Нет вроде никакой сыпи. Оттянуть, что ли, у него пальцем губу, посмотреть, как там язык, нёбо, дёсны…

Я вдруг точно вспомнил, что девушка сидела там, куда сел он, а я — на место парня угодил.

— Извините, — я поднялся. — Не можете пересесть на мое место?

Он молча передвинулся.

Я упал на лавку, но сразу понял, что ошибся. После девушки тут сидел профессор, все стер уже. Никакой радости.

— Никто вам и не говорил, что недоростки, которыми я занимаюсь, убили кого-то, — сказал профессор. — Вы, кажется, хотели себе придумать какой-нибудь другой ад, взамен собственного? Я тут ни при чем, право слово.

— Но они жестокие, эти недоростки! — почти закричал я. — Вы сами говорили, что они почти чудовища!

— Да ну, — отмахнулся профессор. — Подростковая жестокость, кстати говоря, обычная вещь. Вы в колонии сидели? Нет? А где сидели? В армии были? Ну, примерно одно и то же. Дети вообще безжалостны. Вы, помню, сразу заговорили про новый биологический вид. Господь с вами, ничего этого нет и в помине. Вот сейчас говорят, что призывной возраст надо повышать. Ерундой занимаются! В двадцать пять лет уже никто не будет воевать как в восемнадцать. В Римской империи призывали с семнадцати. И это нормально. Идеальный возраст, чтобы убить и умереть. Лучше еще раньше начинать.

— А зачем вам эти недоростки понадобились вообще? — спросил я, дергая то глазом, то рукой, то лопаткой.

— Да ни за чем. Ну, Шаров что-то там свое искал, черт знает что. Ну, а мы не нашли у них молекулы окситоцина. Ну и что? Не нашли, и хер бы с ней.

Он сделал несколько больших глотков из бутылки.

— Мы ничего не знаем, — вдруг засмеялся профессор; и какое-то время я думал, что меня так смущает, потом догадался: он еще ни разу не смеялся при мне; смех у него был такой, будто кто-то болтал этим самым недопитым коньяком в закрытой бутылке.

— Ничего и ни о чем! — заключил он свой смех.

— Но у вас же специалисты работают, — постарался возмутиться я, по-прежнему дергаясь.

— Специалисты? — спросил профессор, ощерившись в счастливой улыбке. — Вот вы на кого учились?

— Я? Не важно… Ну, допустим… Допустим, на историка.

— Как у вас с историей? Годы правления Ивана III помните?

— …Нет.

— А Генриха IV? Людовика XVI?

— Нет. То есть только примерно.

— Хорошо, у вас на курсе были действительно умные ребята — обладающие безупречным знанием? Или, быть может, у вас были преподаватели, в речах которых даже вы — лентяй и недоучка — не находили кромешных ошибок?

Я пожал плечами: сокурсники мои в основном были добродушные идиоты, преподаватели сплошь и рядом несли катастрофическую ахинею.