Избранные труды в 6 томах. Том 1. Люди и проблемы итальянского Возрождения - Леонид Михайлович Баткин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
165
Об эпистолярном творчестве Петрарки см.: Billanovich G. Petrarca letterato… p. 32–34, 53–54 etc.; Baron H. From Petrarch to Leonardo Bruni: Studies in Humanistic and Political Literature. Chicago, 1968, p. 13–20; Wilkins E. Petrarch's Correspondence. Padua, 1960.
166
Guarino Veronese. Epistolario, vol. II, p. 205; vol. I, № 221, p. 353; Vergerio P.P. Epistole, № LIV, p. 74; № CXI, p. 166, № CX, p. 165. Нельзя не отметить, что эта топика – ночь, светильник, беседы до зари с задушевным другом-корреспондентом, живое присутствие которого ощущается как бы рядом и пр., – может быть обнаружена уже в первом письме первого гуманистического эпистолярного сборника, причем она обращена у Петрарки в данном случае к фламандцу Ван Кемпену («моему Сократу»). Беседа с реальным другом, как с древним автором, и с древним автором, как с другом, и беседа души с самой собой – все это умышленно идентифицируется.
167
Guarino Veronese. Epistolario, vol. I, № 47, p. 101–102.
168
Ibid., № 55, p. 55; Pico della Mirandola G. Opera omnia. Basiliae, 1557, p. 393; Vergerio P.P. Epistole, № XCIX, p. 153; № CXI, p. 166; № L, p. 67; № XXII, p. 26; № XXXI, p. 46; Poliziano A. Opera, p. 25–26; Vergerio P.P. Epistole, № XXXVII, p. 56–57; № L, p. 67; Guarino Veronese. Epistolario, vol. I, № 23, p. 60.
169
Бистиччи рассказывает, как однажды вечером на площади Леонардо Бруни «с мессером Джанноццо Манетти и другими учеными людьми спорили о разных вещах» и Леонардо позволил себе какую-то резкость по адресу Манетти. Ночью он не мог заснуть, на следующий день, сокрушаясь, отправился просить извинений у друга и т. п. (Bisticci V. da. Op. cit., p. 437–438). У того же Бистиччи можно найти описания и совсем иного рода взаимоотношений в гуманистической среде (см., например: Bisticci V. da. Op. cit., p. 422–423 – об интригах Филельфо). О склоках и ссорах гуманистов писали еще Фойгт и Гаспари, а Ф. Фламини посвятил в своей книге «Чинквеченто» специальный раздел «ссорам XVI века».
170
Vergerio P.P. Epistole, № CVI, p. 160–161.
171
См. об этом эпизоде: Garin E. Giovanni Pico della Mirandola: Vita e dottrina. Firenze, 1937, p. 17, 24–25; Marsel R. Pico della Mirandola et la France // L'opera e il pensiero di Giovanni Pico della Mirandola nella storia dell'umanesimo, vol. I, p. 212.
172
Supplementum ficinianum, vol. I, p. 56 («Apologia Marsilii Ficini de raptu Margarite nymphe ab heroe Pico»).
173
См.: Gandillac M. de. Astres, anges et genies chez Marsile Ficin // Umanesimo e esoterismo, p. 86, 102–104; Chastel A. Marsile Ficin et l'art, p. 174–175 («герой» – «Геракл» – активная жизнь). См. также: Ficino M. Commentarium in Convivium, lib. I, cap. 1, p. 137; cap. 2, p. 138 («герои» – «ангелы»). Ср.: Jamblichus. De Mysteriis Aegyptiorum. Chaldaeorum, Assyriorum, Lungduni, 1557 (в переводе M. Фичино), cap. «De ordine superiorum», p. 10–12. Очевидно, представления Фичино о «героях» были заимствованы главным образом у Ямвлиха.
174
Ficino M. Theologia Platonica, lib. XIV, cap. 8, p. 274.
175
Poliziano A. Opera, p. 8.
176
Ibid., p. 85. О Геркулесе как архетипе деятельного мудрого героя см.: Landino Ch. Disputationes camaldulenses, p. 762–764.
177
См.: Gombrich К. The Early Medici as Patrons of Art: a Survey of Sources // Italian Renaissance Studies. London, 1960, p. 279. Исследование E. Гомбрича не случайно начинается цитатой из Бруни: в нем пересматривается роль Медичи как покровителей искусства. Особенно выделяется в этом смысле – стремлением показать Возрождение без прикрас или без того, что автор считает прикрасами, – работа Руджьеро Романо, который поэтому называет ее «антикнигой» (Romano R. Тга due crisi: L'Italia del Rinascimento. Torino, 1971).
178
Poliziano A. Opera, p. 170–179.
179
Проблема обоснования грамматического рода живо дебатировалась уже в античности, и спор Полициано с делла Скалой, таким образом, опирался на солидную ученую традицию. См.: Кобов И.У. Проблема грамматического рода в античной грамматической науке // Античность и современность. М., 1972, с. 43–50.
180
Русскому читателю гуманистическая ссора из-за «комара» неизбежно напоминает ссору гоголевских персонажей из-за «гусака». Эта ассоциация, возникая в силу внешнего сцепления, не так случайна и пуста, как может показаться с первого взгляда. Иван Иванович и Иван Никифорович повздорили не потому, что были затронуты их материальные и деловые интересы. Они поссорились из-за слова, посягавшего на социальное достоинство оскорбленного, но не в глазах окружающих, не de facto, a только в силу условного смысла, коим это слово, «гусак», наполнено в голове Ивана Ивановича, человека вообще очень церемонного, ценящего всякий хороший тон и благолепный порядок, «имеющего необыкновенный дар говорить чрезвычайно приятно», «чрезвычайно тонкого человека», который «никогда не скажет неприличного слова» и даже понюшкой табака угощает со всевозможным политесом.
Конечно, Иван Иванович Перерепенко мало похож на Анджело Полициано. Тем не менее сходство двух ссор состоит в том, что обе целиком находят объяснение в культурно-психологической плоскости. Повод – при внешней мелочности – в обоих случаях имеет более глубокое и, так сказать, ритуально-магическое значение. Слово довлеет себе: примирение состоялось бы, если бы не промах Ивана Никифоровича; «скажи он птица, а не гусак, еще можно было бы поправить». «Гусак» воспринят Иваном Ивановичем как тягчайшее посягательство на родовую честь и даже на его человеческую субстанцию, требующее грандиозного отмщения: гусак «не может быть записан в метрической книге». Таково миргородское «dignitas hominis»… Именно отвлеченно-ценностный мотив, почти метафизическое обоснование делает распрю двух дворян необычной для Миргорода и придает ей своего рода эпический характер.
Как и в «Старосветских помещиках», двойственность смеха и грусти объясняется тем, что перед нами не просто пустота и ничтожество существования, а опустелый кокон культуры, смутная тень какого-то прошлого, пародия на него, не лишенная
