На берегах Невы. На берегах Сены. На берегах Леты - Ирина Владимировна Одоевцева

Все это необычайно и странно – Роговский никогда не появляется в «Русском доме» в такой ранний час. Он приезжает из Ниццы, предупредив предварительно по телефону, под вечер к обеду, который в этот день в его честь обильнее и вкуснее, чем всегда. Приезды его носят праздничный характер. Роговский – он сам себя считает «шармером»[110] – старается очаровать всех обитателей, а особенно обитательниц «Русского дома», расточая комплименты, улыбки и поклоны с чисто польской преувеличенной галантностью.

Мне никогда не приходилось видеть его таким неистовствующим, таким непохожим на себя.

Я кричу ему сверху:

– Евгений Францевич, что случилось?

Он поднимает голову и уставляется на меня шалыми глазами. Обыкновенно, увидев меня, он исполняет целый ряд церемонных приветствий, состоящих из низких поклонов, радостных улыбок и какого-то балетного расшаркивания. Но сейчас он даже не здоровается со мной, даже не меняет грубого тона, отвечая мне:

– Спятить можно! Бунин завтра приезжает. Как снег на голову! Прислал телеграмму! А я его только через неделю ждал! – И уже не мне, а казачку и повару: – Дармоеды, лентяи, грязь повсюду развели! Всех выгоню! Навощить ступеньки! Живо!

Я решаю вернуться в нашу комнату и предупредить Георгия Иванова о завтрашнем приезде Бунина. Но Роговский машет мне рукой:

– Постойте, подождите! – И, забыв о своем больном сердце, заставляющем его всегда медленно, с остановками подниматься по лестнице, летит ко мне, перепрыгивая через три ступеньки. И вот уже он стоит передо мной и, задыхаясь, не давая себе времени справиться с одышкой, бормочет: – Я хочу вас просить!.. Пожалуйста!.. Ведь вы понимаете… Бунину нельзя отказать. Если он захочет. Вы уж уступите…

– Что уступить? Нашу комнату? Нет, не уступлю. Я заплатила за нее за шесть месяцев вперед из аванса за свой французский роман. Именно за нее, а не за другую и не перееду из нее ни за что…

– Да кто вам о комнате говорит? – перебивает он меня. – Комнаты Иван Алексеевич еще летом себе выбрал. Они его ждут. Я о столе… о столе, который у вас. Его к вам по ошибке поставили. Я не подумал. Вдруг Иван Алексеевич пожелает его взять к себе. Уж вы его уступите, пожалуйста, ему. Я вам за него второе кресло дам.

Стол, большой кухонный стол, выкрашенный черным лаком, Георгию Иванову и мне очень нравится. Мы оба сразу, сидя за ним, можем писать, не мешая друг другу. Отдавать его мне очень жаль. Но я все же говорю:

– Хорошо. Но только если Бунин мне сам скажет, что ему нужен наш стол.

Роговский шумно вздыхает:

– Ух, гора с плеч! Ведь Иван Алексеевич такой требовательный. Чуть что – обижается. Отказов не переносит.

Дверь в комнату наискосок от нашей открыта. В ней казачок щеткой моет красный кирпичный пол. Комната маленькая, на север – с камином. Очень невзрачная. Рядом такая же для Веры Николаевны.

Я удивлена. Странно, что Бунин выбрал такие мрачные комнаты. Наша гораздо лучше.

Роговский кивает:

– Безусловно. А вот Иван Алексеевич именно эти две требует. И в письме опять требует – других не желаю! Его не убедишь, что другие лучше. Господи, только бы успеть! Просто голова кругом идет. Еще окна вымыть. Ковер разостлать.

– Как к высочайшему посещению готовимся! – вдруг насмешливо заявляет казачок и протяжно свистит. – Подумаешь, какой царь-государь едет!

Роговский свирепо обрушивается на него:

– Молчать! Не рассуждать! Тащите матрацы! Зовите Мари сюда. Просто сердце лопнет от волнения. – Он хватается за грудь, вытирает платком вспотевший лоб, а я, посоветовав ему не волноваться – ведь ему вредно, – отправляюсь к себе сообщить Георгию Иванову сенсационную новость.

На следующий день мы с Георгием Ивановым стоим и ждем на крыльце «Русского дома» приезда Буниных – за ними Роговский отправился на такси.

Бунин, несмотря на скудость средств, всегда путешествует в train bleu[111], в первом классе. Вера Николаевна не разделяет его вкусов – она предпочла бы третий класс обыкновенного поезда. Но она всегда и во всем подчиняется Бунину и уступила ему на этот раз.

Мы ждем долго. Уже четверть второго, а их все нет.

– Что же мы тут до вечера торчать будем на ветру? – негодует Георгий Иванов. – Простудимся. Холодно. Ветер ледяной.

Действительно холодно и ветрено. И солнце прячется за тучами. Серый, скучный день. Совсем не подходящий для торжественного приезда. Скорее для отъезда.

– Есть хочется, – жалуется Георгий Иванов. – Что за идиотство заставлять всех голодать в ожидании Буниных? Как будто мы не могли, как всегда, в двенадцать позавтракать, а они бы уже потом.

Но Роговский решил, что общий завтрак с парадно накрытыми столами в до блеска вычищенной столовой необходим для торжественной встречи.

– Ты как хочешь, а я войду в дом, простуживаться не намерен. И тебе не советую. Как будто они без нас не могут приехать. Очень им нужно, чтобы мы их встречали, подумаешь!

– Конечно, очень нужно! Я по себе знаю, как важно, чтобы были встречающие. Совсем иначе себя чувствуешь, когда встречают, – объясняю ему я.

– Ты бы еще цветы купила, с букетом их встречала, – насмешливо говорит он. – Но раз это так необходимо, постоим здесь еще – авось не простудимся.

И вот наконец в сад через ворота, трубя и пыхтя, въезжает старый автомобиль и останавливается перед подъездом. Из него кубарем выкатывается казачок, захваченный Роговским «на всякий непредвиденный случай», за ним, с несвойственной ему поспешностью, Роговский. И вот они оба, как даме или тяжелобольному, стараются помочь Бунину выбраться из автомобиля.

Но Бунин резко отстраняет их широким жестом – не мешайте! Сам могу! – и уже легко поднимается на крыльцо, хмурясь и брезгливо морщась.

– Дрянь погода! Черт знает что. Я говорил – не стоило приезжать, – произносит он сквозь зубы. Увидя меня и Георгия Иванова: – А, и вы здесь? Пррриехали! Ну здррравствуйте! Здррравствуйте, – передразнивая меня. – И вы – Болгарин – здравствуйте. Наверное,