Правда о России. Мемуары профессора Принстонского университета, в прошлом казачьего офицера. 1917—1959 - Григорий Порфирьевич Чеботарев

Далее под той же датой мама так описывает и комментирует визит императрицы в госпиталь:

«[Она] сидела долго с работой в столовой. Одна из княжон играла в пинг-понг, другая в шашки [с выздоравливающими офицерами], кто читал, кто болтал, все просто и уютно. Госуд[арыня] сказала Вар[варе] Аф[анасьевне]: [далее по-французски]

«Посмотрите, как малышки забавляются – как покойна эта простая жизнь, – а большие сборища, высшее общество – бр-р-р! Я возвращаюсь к себе совершенно разбитой – я должна заставлять себя говорить, видеться с людьми, которые, я отлично знаю, против меня, работают против меня… Двор, эти интриги, эта злоба – как это мучительно и утомительно. Недавно я наконец была избавлена кое от кого, и то лишь когда появились доказательства (Орлов, надо думать, и Джунковский?)[25]. Когда я удаляюсь из этого общества, я устраиваю свою жизнь, как мне нравится. Тогда говорят: «C’est une exaltee» [экзальтированная особа – фр.]. Осуждают тех, кого я люблю, а ведь для того, чтобы судить, нужно все знать до деталей. Часто я знаю, что за человек передо мной; достаточно на него раз взглянуть, чтобы понять: можно ему доверять или нет».

Бедная, несчастная… [продолжает мама] Такой она мне и рисовалась всегда – сама чистая и хорошая, цельная и простая, она томится условностью и мишурой большого света, а в грязь Гр. [Распутина] она не может поверить, – а в результате враги в верхних слоях и недоверие в нижних. Если бы только они могли увидеть ее и узнать, что она такая, какой ее знаем мы!»

Большинство маминых подруг принадлежали к «обществу», но не к придворным кругам. Я помню, как дома она поначалу часто защищала императрицу как человеческое существо и слышала в ответ, что она, мама, подпала под личное обаяние императорской семьи и потому не верит, что императрица наносит стране вред. В конце концов мама изменила свое мнение об императрице, но она была с ней в недостаточно близких отношениях, чтобы пытаться что-то изменить. Читая дневник, можно проследить, как постепенно уходило ее первоначальное восхищение государыней. Тем не менее о двух великих княжнах она отзывалась всегда с неизменной теплотой.

В записи за 22 января [9 февраля 1916 г.] мама упоминает слухи о скором разводе царя. Слухи оказались пустыми, и мама замечает: «…И все же какой это был бы прекрасный жест – уйти в монастырь; все обвинения в прогерманской позиции тут же отпали бы, все безобразные слухи о Гр. [Распутине] улеглись и, возможно, дети и сам трон избежали бы огромной опасности».

Это было написано больше чем за год до революции. Зная причины общественного недоверия, мама наблюдала, как императрица делает один неверный шаг за другим, и тревожилась все больше и больше.

Если императрица лишь изредка наведывалась в госпиталь, то две старшие великие княжны бывали там постоянно, и мать моя успела близко подружиться с ними и полюбить их. Они, казалось, рады были заняться реальной работой и выскользнуть на время из своей золоченой клетки – дворца. 17/30 июля 1915 г. мама записала:

«Они трогательно любят своего отца. Вываривать шелк пришли пешком. «Папуля привез нас, но не захотел заезжать внутрь; мы прошли от ворот пешком» – Т[атьяна] Николаевна]. Разматывая шелк, мы сидели бок о бок и болтали; они расспрашивали о Порфиреньке[26], о детях; как мы жили в Красном [летний лагерь гвардии], куда ездили. Уехали после 11, предложили подвезти меня на машине; я поблагодарила, но нужно было еще выварить бак шелка, и я провозилась с ним до половины первого ночи.

20-го они приехали снова, чтобы закончить приготовление компрессов.

21-го операция Залив. [?] прошла хорошо. Шелк подавала Т[атьяна] Н[иколаевна], О[льга] Н[иколаевна] инструменты, я – матерьял. Вечером опять приехали чистить инструменты; сидели все в уголке подготовительного кабинета, в страшной тесноте. Открыли сами окна, сами притащили шелк. О[льга] Н[иколаевна] опять сказала: «Мама кланяется вам, Валентина] И[вановна], особенно… А хорошо здесь… не было бы войны, мы и вас бы не знали, как странно, правда?»

Скребли усердно мыльцем, спиртом, готовые инструменты сами клали в шкап. Офицеры удивлялись: «Ведь есть денщики, отчего вы себе руки портите!»»

Они честно пытались выполнять свою часть работы по операционной. 28 января /12 февраля 1916 г. мама замечает: «Сегодня «папа» снова уезжает в армию. Я думала воспользоваться этим временем, чтобы выварить шелк, поскольку Т[атьяна] Н[иколаевна] наверняка будет занята – боюсь, что бедняжка слишком устала. Но она догадалась: «Ну скажите мне, пожалуйста, что за спешка. Как вы хитры – а я сначала и не догадалась – ведь срочных операций нет, – почему вы можете дышать карболкой – а я не могу?» – настаивала она. Оставили до следующей недели. Госуд[арыня] позволила».

Они не привыкли общаться с людьми – я нахожу в дневнике запись за 16/29 января 1916 г.: «Сегодня Т[атьяна] Н[иколаевна] ходила со мной вместе после перевязок у нас наверх, на перевязку Попова. Милая детка ужасно только конфузится, когда надо проходить мимо массы сестер; схватит меня за руку: «Ужас, как стыдно и страшно… не знаешь, с кем здороваться, с кем нет»».

И параллельно этой робости при первой встрече с посторонними людьми в них был горячий интерес к образу жизни обычных людей, о котором они почти ничего не знали. Однажды что-то помешало фрейлине, которая обычно забирала великих княжон из госпиталя, приехать за ними, и она просто прислала экипаж. Девушки ухватились за возможность самостоятельно исследовать окружающий мир – хоть чуть-чуть! – и приказали остановить экипаж возле Гостиного Двора – пассажа с магазинами; они хотели купить что-нибудь. В форме сестер милосердия их никто не узнавал (фото 19). Однако они быстро поняли, что не только не имеют с собой денег, но и не знают, как именно делают покупки. На следующий день они подробно расспрашивали маму об этом. Этой истории нет в мамином дневнике, но она навсегда застряла в моей памяти – так я был поражен существованием людей, которые ни разу за всю свою жизнь ничего не купили.

Однажды вечером дома я ответил на телефонный звонок. Мужской голос спросил, действительно ли это номер 222[27], велел мне подождать минутку, а затем незнакомый мне молодой женский голос спросил Валентину Ивановну (мою маму), затем добавил: «Кто это? Гриша?» Мне тогда было шестнадцать, и мне не понравилось, что незнакомая девчонка назвала меня уменьшительным именем, поэтому я спросил: