Дневник (1964-1987) - Леонид Бердников

Алгоритм (пока пусть будет это слово) это не «вещь в себе». Потому что это и наша собственная сущность. Точно также и так называемый объективный мир это не химера и не только комплекс наших ощущений. Это реальный мир, но мир относительности.

3 мая.

Электрофон, который в день шестидесятилетия я получил от сослуживцев, действует, хотя и обнаружил некоторые огорчающие дефекты. Но я не об этом. Я получил возможность слушать музыку и возвращаться к прослушанному столько раз, сколько мне надо. Недавно купил 1-й и 2-й концерты для фортепиано с оркестром Листа в исполнении Рихтера и Кондрашина. Слушая 1-й концерт, я восстановил однажды найденный, но потом позабытый или, может быть, оставленный до поры до времени в закромах памяти путь к пониманию музыки. Или это, может быть, один из его (понимания) аспектов, потому что возможен и другой, тоже мне известный. Этот второй аспект проще, менее глубок, а потому я о нем скажу сначала (запишу, чтобы не забыть ни первый, ни второй, ни третий, так как есть еще и третий).

Первый: давно, когда я был еще молодым, я научился следить за музыкальной фразой, за высказыванием композитора. Я вместе с ним вел — он в ее полном воплощении, а я мысленно — мелодию. И вот тут-то и обнаруживалось, что он делал это лучше меня — изобретательнее, богаче, изящнее, тоньше. Тогда я и стал слушать, внимательно следить за всеми этими повторами, переплетениями голосов, диалогами, за тем, как все это сказано и высказано. Тогда я оценил, например, изящество камерной музыки Шостаковича, что-то понял у Стравинского. Например, почему стало необходимым выражаться иначе, не как Моцарт или даже Чайковский, который ближе к нам. Нельзя повторять одно и то же. Необходим новый способ сказать о собственном достоянии. Поиск того, что ему, личному, своему, и потому и своеобразному в возможно большей степени адекватно. Но внимание, с которым я слушал их речи, не осталось безнаказанным. Я обнаружил, что вместе с автором начинаю грустить и радоваться. И здесь обнаружилось, что есть второй уровень…

9 мая. День Победы. Когда-то с таким нетерпением, с таким до предела напряженным желанием ожидаемый! А теперь для многих молодых это историческая дата — не более. Для нас — жизнь или смерть.

Такой дневник не может, конечно, претендовать на точность формулировок, но, как бы то ни было, надо все же писать так, чтобы потом, перечтя записанное, понять самого себя. Это не только дневник, но, может быть, в бо́льшей мере, записная книжка.

Вчера был в Старом Петергофе. Бродил в парке БНИИ. Одолевали мучительные сомнения. Надо признаться: история моего мировоззрения — это миллион терзаний. Вчера, во время этой прогулки, я вновь испытал тягостное, знакомое мне, чувство: я как птица с подрезанными крыльями бился в тоске и не мог подняться — плоский эмпиризм приковывал меня к вещному миру, все потускнело. Я готов был воскликнуть: «Боже мой, Боже мой! Для чего ты меня оставил?» Это продолжалось довольно долго. Нет Бога! — я ошибаюсь. Бесконечное время — это достаточный срок, чтобы бессмысленная, тупая материя случайно обрела бы порядок, который есть, но мог и не быть, а так как времени достаточно, то и не будет.

Я по-прежнему иду между высоких сосен и елей, все то же, но я начинаю понимать, что угнетающий меня примитив — мое собственное порождение, — бессилие моей мысли. Мне становится легче.

16 июня. Маша окончила институт. Защита диплома прошла благополучно. Дети выведены на орбиту. Если говорить о справедливости, наши обязанности по отношению к ним в основном выполнены, начинаются их обязанности по отношению к нам. Речь идет, конечно, не об отдаче долгов, не об их эквивалентах, а об их моральном долге, освободить от которого мы их не можем, потому что это не в нашей родительской власти.

17–29 июля, Ст. Петергоф.

Полтора месяца на пенсии, но еще ничего не утряслось, не образовалось, не наладилось. Быт стоит поперек горла. Нервничаю. Мучаю Женю. Несправедлив к внукам. Противен самому себе. Самое скверное то, что все сделанное, все рожденное в муках подвергается сейчас жесточайшему пересмотру. Нет, даже гораздо хуже — не пересмотру (потому что я лишен возможности планомерно работать) — это бы еще ничего, а жесточайшим сомнениям — часто беспочвенным, ни на чем серьезном не основанным, вздорным. Временами мне кажется, что все мое мировоззрение — сплошная ошибка, все планы — мыльный пузырь, что сам уход на пенсию, предпринятый ради сосредоточенного размышления и преодоления суеты (внешней и внутренней), ради того, чтобы, наконец, на старости лет сформулировать свое мировоззрение — все это чепуха и фантазия, трагическая ошибка, заблуждение.

Каждую свободную минуту я вновь возвращаюсь к своим мыслям о самом для меня важном: в чем сущность мира, а следовательно смысл и оправдание жизни? Современная физика, кибернетика, теория систем — эти пути-дороги, на которых, в частности, я ищу ответа — заводят меня в непроходимые дебри, в которых сами поводыри мои перестают понимать друг друга. А ведь все это надо осмыслить как единое целое. Мне ясно, что всякое законченное мировоззрение не адекватно миру и именно тем, что оно закончено. Мне ясно также, что наука никогда не скажет своего последнего слова и не только потому, что ее объект несоизмерим с ее возможностями, с нашими силами, но также и потому, что методом научного познания не может быть исчерпана истина. Временами, когда сложность задачи и чувство собственной бездарности загоняют меня в угол, и мне кажется, что мои усилия напрасны, в такие дни, вспоминая опыт других искателей, я спасаюсь тем, что стремлюсь просто переступить порог своего я, чтобы в чувстве непосредственного единства с миром преодолеть самого себя, этот разлад и достичь покоя. Но это трудно и не всегда удается. Вчера вечером, когда я уже лег в постель, меня охватило другое чувство — чувство заброшенности. Не той, конечно, заброшенности, которая касается бытовой стороны жизни, но космической: космической затерянности, никчемности, забытости — чувство, которое должно возникнуть у исчезающе малой величины, если ею можно пренебречь. Проснулось что-то вроде сожаления о давно пройденной и потерянной вере в личного Бога, который любит и заботится о своих детях. («Блажен, кто верует, — тепло ему на свете»!) Но тут я допросил самого себя: что же такое Бог и что такое религия, — если они помогают и столько веков помогали жить людям? Наверное, здесь, в этой тетради черновых и импровизированных записей мне не удастся сформулировать достаточно четко свои мысли и свое отношение к такой сложной проблеме. Ее сложность — это, пожалуй, первое, что я хочу по этому поводу сказать. Да, вопрос о том, что такое Бог (а это вопрос и о том — есть ли Бог) — сложнейший вопрос. И только не думающему об этом человеку может показаться, что с ним покончено как с предрассудком и суеверием. Конечно, есть люди верующие в Бога и верующие в то, что его нет, чаще всего они, особенно последние, просто не задумываются над всем этим, живя в мире, разъятом на части. Я так не могу. Здесь, может быть, если не лицемерить, я чувствую свое превосходство над ними — сановными и не сановными однодневками.