Один день, одна ночь - Татьяна Устинова

– Мне нужно его найти, понимаете, – сказала Таис с отчаянием, когда они вышли в коридор, и оглянулась по сторонам, как будто телефон мог выйти из какой-нибудь двери. – Очень нужно.

– Вполне возможно, вы забыли его где-то еще.

– Я нигде больше не была!

– А приятелю не отдавали?

– Какому приятелю? Ах, Артему!.. Нет, зачем ему...

Она еще постояла в совершенной растерянности, а потом заявила, что должна ехать.

Покуда она обувалась, Алекс принял решение.

– Я вас подвезу, – сказал он. – Вы без машины?

– Послушайте, где Маня, а?.. Я-то думала, она дома! Она бы мне помогла. Я была уверена, что она дома...

Девчонка выпрямилась, засовывая ногу в какое-то немыслимое сооружение, состоявшее из ремней и гигантской тяжелой подошвы, покачнулась и схватилась за вешалку.

С верхнего яруса, предназначенного, должно быть, для шляп, поехала какая-то коробка, и Алекс в последний момент ее подхватил. И заглянул внутрь.

– Как это я забыл, – произнес он задумчиво. – Я же вчера привез малину.

– Небось прокисла вся, – равнодушно заметила Таис и потопала ногой. – Надо в холодильник убрать.

Алекс еще раз заглянул в коробку, подумал и отнес в холодильник.

...Все это странно. Очень странно. Или я на самом деле схожу с ума?..

Возле подъезда Таис заявила, что подвозить ее никуда не нужно, ей здесь близко, и побрела по переулку в противоположную от бульвара сторону.

Не только от бульвара, но и от метро.

Алекс долго смотрел ей вслед. Длинная цыганская юбка развевалась вокруг худых щиколоток, и казалось, что они вот-вот подломятся от пудовой тяжести странной обувки.

Когда подъехала машина, щеголеватая и ухоженная, как все в хозяйстве Анны Иосифовны, Алекс сидел на лавочке, вытянув ноги и свесив набок голову. Водитель решил, что он спит.

А что с него возьмешь?.. Чокнутый же!..

Вчера

...Конечно, все стало ясно в ту минуту, когда Береговой кое-как затолкал в машину здоровенную мокрую собаку, а Митрофанова, слава богу, сухая, уселась сама.

Никто не посмел ослушаться Анну Иосифовну, и собаку помыли во дворе из шланга. Для этого из хозяйственной службы были присланы двое рабочих, и водитель Коля стоял наготове, вооруженный разнообразными банками и бутылками с собачьими шампунями, привезенными из ветеринарной аптеки. Все издательство вновь сбежалось во двор, и все давали советы.

Береговой сначала изнывал от неловкости, а потом стал злиться всерьез. Подумаешь, какое дело затеялось! Он всего-то собирался отвезти собаку к себе домой, а не устраивать показательных выступлений при всем честном народе. Да еще директриса вмешалась с ее навязчивой, чрезмерной, избыточной помощью – вон людей прислала, дворника подключила, хорошо хоть не распорядилась вынести из буфета столы и скатерти и организовать пикник с чаями, кофеями и плюшками, раз уж сотрудники все равно не работают, а участвуют в спасении животного.

В конце концов, это личная собака Берегового, его докука и добровольная обязанность, и остальные тут ни при чем!..

И Митрофанова его раздражала. Она распоряжалась, очень категоричным голосом давала указания, посылала кого-то за бумажными полотенцами и тряпками и окончательно все испортила.

Когда она бросилась ему на шею и сказала, что поедет с ним и собакой, все, что было раньше – так давно и совсем недавно, – вдруг вернулось и стало возможным, несмотря на всю невозможность.

Он ведь на самом деле верил какое-то время, что у них все может получиться.

Ни с кем никогда не получалось, а с ней может, несмотря на то что она совсем ему не подходит, ну, никак не подходит!.. Она начальник и однажды даже уволила его, исключительно из самодурства уволила! А потом спасла из тюрьмы и ездила к его маме, и утешала ее, и ему показалась, что она, Митрофанова, самая обыкновенная, добрая, милая.

Нет, не так. Как раз необыкновенная – добрая, милая.

Какая там милая!.. Громким голосом отдает четкие ефрейторские указания, и в его сторону даже не смотрит, и руководит, и гневается, если ей кажется, что ее указания исполняются не слишком четко.

А он, Владимир Береговой, просто придумал некую романтическую ерунду. В очередной раз.

Мама то и дело говорила, что он придумывает людей, каких на свете не существует!.. Придумывает, влюбляется, а потом страдает, что они вовсе не такие!

Как они могут быть такими, говорила мама, если их и в природе не существует. Ты все придумал!

Береговой был уверен, что, пораспоряжавшись вволю помывкой собаки, Митрофанова уйдет в издательство и засядет там в своем кабинете, и, конечно же, никуда с ним не поедет, и – ошибся.

Как только он затолкал собаку в машину, изнывая от желания скорее уехать с глаз долой и никого не видеть по крайней мере до завтра, очень деловая и очень румяная Митрофанова уселась на переднее сиденье и решительно захлопнула за собой дверь.

Береговой насупился, пошевелил губами, как будто хотел что-то сказать, но не стал. Завел машину, и они медленно выехали с издательского двора.

Шлагбаум опустился за ними.

Собака тяжело дышала на заднем сиденье. В салоне невыносимо воняло псиной и лекарствами от собачьих бинтов.

Береговой молчал, и Митрофанова молчала тоже.

Береговой молчал и злился. Митрофанова молчала и трусила.

Он решил, что не заговорит ни за что, так и промолчит до своего Северного Бутова, то есть еще часа полтора примерно, и сказал:

– Что за канитель вы развели с Анной Иосифовной, Кать?! Полдня угробили на то, чтоб собаку помыть! Я бы ее дома прекрасно вымыл!

– Ты меня прости, – быстро сказала Митрофанова, и это было совсем не то, что он ожидал услышать.

Вот все, что угодно, только не «ты меня прости»!

У него даже машина вильнула, и ему посигналили.

– Это я виновата на самом деле, – продолжала Митрофанова покаянным голосом. – Ну, ты же знаешь Анну! Ей до всего есть дело! Я в кабинет заскочила юбку переодеть, а тут она звонит, конечно! Куда мне было деваться?! Трубку не брать?! А как не брать, я же на работе! А она, как только услышала про собаку, сразу стала указания давать. Не могу же я ей сказать, что нам ничего не нужно!

– Не нужно, – повторил Береговой.

– Зато она нас до завтра отпустила, – добавила Митрофанова хвастливо. – Совершенно официально. Конечно, велела вечером доложить, но ладно уж, позвоним...

– Позвоним, – повторил Береговой, как дурак.

И они быстро посмотрели друг на друга и разом отвели глаза. Она – от смущения, она и тараторила от смущения! Он – потому что ему надо было вести машину.

Вот тут все и стало ясно.

Они едут к нему. Везут собаку. Их отпустили до завтра – совершенно официально. И они вечером должны будут позвонить с докладом.

Береговому стало холодно.

Значит, он все правильно понял. Нет, вернее, он ничего не понял!..

Опять есть «мы», опять есть что-то между нами, касающееся только нас двоих, и это... живо?.. Никуда не делось с той поры, когда роман почти случился у них, только Митрофанова не захотела никакого романа!

Она не захотела его, Владимира Берегового, и он очень логично и четко – как математик – объяснил себе, почему именно его нельзя хотеть.

И после этих логичных и четких математических объяснений все живое, что связывало их, умерло. Ей-богу, с сотрудницей Жанной из отдела он был более связан, чем с Екатериной Митрофановой!.. С Жанной можно хоть поговорить о ерунде, послать в буфет за булкой, усадить печатать отчет! С Митрофановой они лишь здоровались в коридорах – как чужие, с тревогой понимая, что никакие они не чужие!

Несмотря на то, что все умерло!..

...А сейчас она едет к нему домой и говорит, что «их отпустили до завтра»! Как это понимать? Именно так, как сказано – она останется с ним до завтра?! Или еще как-то?

В то время как на Берегового напали робость и непонимание, на Митрофанову напали гордость и страх.

Неизвестно, кто сильнее напал.

Гордость: «Получается, ты ему навязываешься, дорогая Екатерина Петровна. Да, да, именно так и получается, что ты отворачиваешься и бровями поводишь?! Ты уж имей мужество в глаза правде посмотреть! Он тебя не звал, предложений никаких не делал, намеков не намекал. Ты сама его вызвала к собаке – это раз. Ты кричала: «Володя, спаси!» – это два. Ты кинулась прилюдно к нему на шею – это три. Мало того! Ты же сама ему и объявила, что с ним поедешь! Он небось не знает теперь, как от тебя отделаться и куда тебя девать-то! У него дома, может, та, в кого он был тогда влюблен, и не делай вид, что ты не помнишь, как ее зовут! Олечкой зовут, из отдела русской прозы она была, покуда ее не уволили. И, вполне возможно, она у него дома на диване лежит, а тут ты являешься! Красиво будет, дорогая Екатерина Петровна? Хорошо? Приятно?»

Страх: «Катька, ты сто лет ни с кем не спала после Вадима! Помнишь, какая ты была тогда – как лягушка, которую переехал асфальтоукладчик! Ты же так попалась! Аборт сделала – он не хотел ребенка, и ты согласилась! Ты зареклась больше никогда и ничего такого! Забыла?! Куда тебя несет? Туда же? Опять хочешь, чтоб с тебя сдирали кожу, да не всю сразу, а медленно, полосками, чтоб побольнее? Чтоб внутри закровоточило, задергалось болью, в узел завязалось! Там же только сверху все мертвое, обугленное, а ковырнуть немного – внутри ничего не зажило! Ты же защищаться не умеешь, бежать тебе надо, бежать, а не ехать к нему! А если это то, о чем ты думаешь?! Ты что, позволишь ему себя трогать? Раздевать? Смотреть? Ты толстая, страшная и знаешь об этом! Лак на ногах давно облупился, и фитнес ты еще когда-а-а-а забросила! Живот висит, и на эпиляцию ты только на следующей неделе собиралась. Даже если одноразово, не всерьез, все равно страшно – ты не годишься для романтического свидания! Нет, ты только представь себе: в чужой квартире, среди чужих вещей, среди запахов чужих! Остановись! Остановись немедленно! Сейчас же скажи ему, чтоб у метро тебя высадил, и домой, домой! Звони Поливановой, расскажи ей обо всем. Разговоры с Поливановой – это можно, это как раз не опасно».