Смута. Том 2 - Ник Перумов

– Служила. Никогда этого не скрывала. Потому что с детства по лагерям да по гарнизонам. Среди солдат выросла. Отец у меня лямку армейскую всю жизнь тянул, ни чинов, ни богатств не выслужил. А я новобранцев грамоте учила, ещё девчонкой будучи. Так что в кадетский корпус пойти – для меня как продолжение всё той же жизни. От гимназии ничем не отличалось. Такие же мальчишки, только в форму одетые. А вот господин-товарищ Ямпольский до полковника дослужился. Сами понимаете, товарищ Сиверс, этакие погоны не сами на плечи прилетают.

– Ну, то есть никакого конкретного материала у вас на него нет, товарищ Шульц?

– Был бы конкретный материал, так комдив Ямпольский уже именовался бы «бывшим комдивом» и давал показания следователям ВЧК.

– Суровая вы барышня, Ирина Ивановна…

– Я не барышня. Я товарищ комполка.

– Но раз материала нет, товарищ комполка, ничего по отношению к комдиву Ямпольскому мы предпринимать не станем. Дивизия его дерётся хорошо. Позиции не сдаёт. Перебежчиков на сторону белых очень мало…

– Воля ваша, товарищ командующий. Мой долг был доложить вам.

– А теперь трава не расти, что ли? – Сиверс изобразил раздражение. – Нет уж, товарищ заместитель начальника оперативного отдела, сказавши «а», говорите и «бэ»! Просто поклёп возводить никому не позволено!

– Есть не возводить просто поклёп! – Ирина Ивановна поджала губы, гордо вскинула подбородок. – Разрешите доложить о развёртывании ударных частей в районе…

Указка её уже скользила по карте.

Сиверс внимательно слушал.

Из дневника Пети Ниткина, июнь 1915

(Записи по-прежнему ведутся с предельной, почти маниакальной аккуратностью. Обязательны даты, дни недели, место. Правда, заполняются страницы чем под руку подвернётся, то карандашом, то пером для каллиграфии. На бумаге – дорогой и качественной, светло-кофейного цвета – появляются разводы и пятна…)

«…Мы не рыли ни траншей, ни окопов. Александровцев отвели с переднего края. И после долгого перерыва все наши роты оказались сведены вместе, в один батальон. Присоединились к нам и бывшие кадеты, сделавшиеся юнкерами, – из Павловского, Александровского, Владимирского училищ. Бывшие наши недруги из возраста, старшего нас на год, теперь с почтительностью слушали наши рассказы о прорыве из столицы и спасении Государя. И неудивительно – мы-то сделались прапорщиками, а они до их пор не имели никакого чина. Забавно было смотреть, как Севка Воротников в обнимку расхаживает со Стёпкой Васильчиковым; правда, на вопросы, куда именно делся их ротный, полковник Ямпольский, бывшая шестая рота (а для нас они навсегда именно «бывшая шестая», когда мы только-только пришли в корпус, будучи «младшей седьмой») – бывшая шестая рота отвечала смутно и неохотно.

Оно и понятно. Слухи, что Ямпольский командует у красных целой дивизией, расходились среди нас, александровцев, всё шире. Поговаривали, что и капитан Шубников тоже среди «военспецов», но этого следовало ожидать. А вот Ямпольский удивил. И удивил нехорошо.

Впрочем, что нам до этого «удивления»! Мы отошли от Икорца, нас сменили пехотные части из мобилизованных Таврической губернии. Силой духа они не отличались, и мы с Фёдором высказали Двум Мишеням своё удивление этим решением. Он же лишь пожал плечами и ответил фразой, которую мы доселе от него ни разу не слыхали: «Начальству виднее, кого на передний край посылать».

Отошла в тыл и кавалерия. Новосформированные 3-й кубанский кавкорпус и 4-й Донской, из восставших казаков Вёшенской и окрестностей, тоже куда-то исчезли.

Мы же наслаждались жизнью, насколько могли. Особенно преуспевал в этом Сева Воротников, оказывая поистине магическое воздействие на юных лиц женского пола, как селянок, так и городских мещанок, поместных жительниц, гимназисток и даже – о ужас! – учениц местного епархиального училища!

Многие сами шли к нам с безыскусными рассказами, что, мол, «сперва-то ничего было, обрадовались многие – свобода настанет, а потом-то, охти, что потом-то началось: ни купить, ни продать!.. Батюшку нашего увезли куды-то. Чека и увезла – за пропаганду, грили». Фёдор не удержался, бросил жалобщикам прямо в лоб, что, дескать, хата, которая с краю, первая и гореть начинает. Чему, мол, радовались – вракам, что Государь отрёкся?! Не отрекался он. Какая вам «свобода»? От чего свобода? Ну, попробовали с вэ-че-ка пожить, сильно понравилось?!

Фёдора даже Две Мишени пришёл успокаивать. Людям, сказал, надо объяснять и растолковывать. В чём у большевиков сила? В лозунгах, простых и понятных. А что жизнь им не соответствует – так это «происки врагов». Ещё проще, ещё понятнее. Так что пусть их, Федя, сказал полковник (на самом-то деле генерал-майор, но погон генеральских ни за что так и не надевает). Вот мы пришли, торговлю разрешили, деньги у нас настоящие, из столицы вывезенным золотом подкреплённые. Реформа земельная уже объявлена; на заводах – рабочее законодательство, восьмичасовой рабочий день, а больше – только за особую плату, полуторную. Ничего, Фёдор, придут люди ещё в себя, очнутся от красного дурмана…

Хорошо говорил Две Мишени, да только я думаю – не всё так легко и просто. Многим нравилось даже, когда всем поровну, а главное – «богатеев бить!». И против нас – красных впятеро больше. Тут голову поистине сломать надо, пока поймёшь, как же с этакой силищей справляться. Потому что если не справимся – то кончим, как те…»

Федя Солонов снисходительно взглянул на склонившегося со своим дневником Петю. Ладно уж, пусть пишет. Когда мы победим, для истории пригодится.

Когда мы победим. Если мы победим.

Городок, где они остановились, был, казалось, неотличим от множества таких же, широко разбросанных по великой Руси: главная улица с добротными каменными домами, от рынка до собора, зелень садов, упирающиеся в речной косогор огороды и выгоны, пара трактиров, постоялый двор, гостиница, школа да фельдшерский пункт. На окраинах – маслобойный заводик, мельница, а подле церкви – заросшее сиренью кладбище, лучшее место для свиданий, по мнению Севки Воротникова.

Мало осталось «стрелков-отличников», и прапорщик Солонов набрал новую команду. Уже не Две Мишени – он сам занимался с нею, и не только стрельбой, но и тактикой, «тактикой снайперских пар», как он сам это называл. Александровцы удивлялись странному названию, но лишних вопросов не задавали.

Они просто радовались лету и внезапной тишине, и светлым платьям девушек, и лукавым их взглядам, и колокольному звону, что плыл над городком и заречными лугами, и пузатому самовару в трактире, и свежему хлебу, что зимой и весной «утаили, не дали вывезти аспидам!».

По каплям уходило это время. С венками из полевых цветов на головах у местных красавиц, с мычанием стад, возвращавшихся вечером домой, с гоготом гусей, что хворостинками загоняли в птичники босоногие девчушки, – со всем тем,